РУССКАЯ СИМФОНИЯ

ЯКО ЦАРЬ УПОВАЕТ НА ГОСПОДА, И МИЛОСТИЮ ВЫШНЯГО НЕ ПОДВИЖИТСЯ...

ИОАНН ВАСИЛЬЕВИЧ  ГРОЗНЫЙ

НЕМЫ ДА БУДУТ УСТНЫ ЛЬСТИВЫЯ, ГЛАГОЛЮЩИЯ НА ПРАВЕДНОГО БЕЗЗАКОНИЕ...

ИСТОРИОГРАФИЯ ЭПОХИ: ЛОЖЬ И ПРАВДА

СВЕТ ВО ТЬМЕ СВЕТИТ, и тьма не объяла его" (Ин. 1:5). Это евангельское изречение, пожалуй, точнее всего передает суть много­векового спора, который ведется вокруг со­бытий  царствования Иоанна Грозного.  С "легкой" руки Карамзина стало считаться признаком хорошего тона обильно мазать эту эпоху черной краской. Даже самые кон­сервативные историки-монархисты считали своим долгом от­дать дань русофобской риторике, говоря о "дикости", "свирепо­сти", "невежестве", "терроре" как о само собой разумеющихся чертах эпохи. И все же правда рвалась наружу. Свет беспристра­стности время от времени вспыхивал на страницах исследований среди тьмы предвзятости, разрушая устоявшиеся антирусские и антиправославные стереотипы.

"Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пунк­те делают решительные выводы, не только не справляясь с фак­тами, им самим хорошо известными, а... даже прямо вопреки им: умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими доку­ментами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буква­ми по белому полю".

Этот отзыв принадлежит Николаю Константиновичу Михай­ловскому — русскому социологу, публицисту и литературному критику второй половины прошлого века. Он был одним из редакторов "Отечественных записок", затем "Русского богатства". По убеждению — народник, близкий в конце 70-х годов к терро­ристической "Народной воле", Михайловский не имел никаких оснований симпатизировать русскому самодержавию, и все же...

Воистину — неисповедимы пути Господни! Некогда, отвечая на упреки иудеев, возмущенных тем, что народ славит Его, Гос­подь ответил: "Аще сии умолчат, камение возопиет" (Лк.19:40). "Сии" — русские дореволюционные историки, православные лишь "по паспорту", забывшие истины веры, утратившие церков­ное мироощущение, отрекшиеся от соучастия в служении русско­го народа — "умолчали". И тогда, по слову Господа, "возопили камни".

Одним из таких "вопиющих камней" — окаменевших в мифах марксизма историков, невольно свидетельствовавших о несосто­ятельности богоборческих "научных" концепций, — стал через много лет после Михайловского советский академик Степан Бо­рисович Веселовский, охарактеризовавший итоги изучения эпо­хи Грозного так: "В послекарамзинской историографии начался разброд, претенциозная погоня за эффектными широкими обоб­щениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий... Эти прихотливые узоры "нетовыми цветами по пустому полю" исторических фантазий диск­редитируют историю как науку и низводят ее на степень безот­ветственных беллетристических упражнений. В итоге историкам предстоит, прежде чем идти дальше, употребить много времени и сил только на то, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок, и затем уже приняться за постройку нового здания".

Решающее влияние на становление русоненавистнических убеждений "исторической науки" оказали свидетельства ино­странцев. Начиная с Карамзина, русские историки воспроизво­дили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные "гости", не делая ни малейших попыток объективно и непредвзято разобраться в том, где добро­совестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправ­ленную и сознательную ложь по религиозным, политическим или личным мотивам. По иронии судьбы, одним из обличителей заграничного вранья стал еще один "вопиющий камень" — исторический ма­териалист, ортодоксальный марксист-ленинец Даниил Натано­вич Альшиц. Вот что он пишет: "Число источников объективных — актового и другого документального материала — долгое время было крайне скудным. В результате источники тенденциозные, порожденные ожесточенной политической борьбой второй поло­вины XVI века, записки иностранцев — авторов политических памфлетов, изображавших Московское государство в самых мрачных красках, порой явно клеветнически, оказывали на исто­риографию этой эпохи большое влияние... Историкам прошлых поколений приходилось довольствоваться весьма путаными и скудными сведениями. Это в значительной мере определяло возможность, а порой и создавало необходимость соединять раз­розненные факты, сообщаемые источниками, в основном умо­зрительными связями, выстраивать отдельные факты в при­чинно-следственные ряды целиком гипотетического харак­тера. В этих условиях и возникал подход к изучаемым проблемам, который можно кратко охарактеризовать как примат концепции над фактом".

Действительно, богоборческие "концепции" научного миро­воззрения, исключающие из объектов своего рассмотрения промыслительное попечение Божие о России, ход осмысления рус­ским народом своего нравственно-религиозного долга, ответст­венность человека за результаты своего свободного выбора между добром и злом — долгое время безусловно преобладали над фактической стороной русской истории, свидетельствующей о ее глубоком религиозном смысле. Не лишним будет сказать не­сколько слов о тех, чьи свидетельства были положены в основу этих "концепций".

Один из наиболее известных иностранцев, писавших о России времен Иоанна IV, — Антоний Поссевин. Он же один из авторов мифа о "сыноубийстве", то есть об убийстве царем своего старше­го сына. К происхождению и определению целей этого измыш­ления мы еще вернемся, а пока скажем несколько слов о его авторе.

Монах-иезуит Антоний Поссевин приехал в Москву в 1581 году, чтобы послужить посредником в переговорах русского царя со Стефаном Баторием, польским королем, вторгшимся в ходе Ливонской войны в русские границы, взявшим Полоцк, Великие Луки и осадившим Псков. Будучи легатом папы Григория XIII,

Поссевин надеялся с помощью иезуитов добиться уступок от Иоанна IV, пользуясь сложным внешнеполитическим положени­ем Руси. Его целью было вовсе не примирение враждующих, а подчинение Русской Церкви папскому престолу. Папа очень надеялся, что Поссевину будет сопутствовать удача, ведь Иоанн Грозный сам просил папу принять участие в деле примирения, обещал Риму дружбу и сулился принять участие в крестовом походе против турок.

"Но надежды папы и старания Поссевина не увенчались успе­хом, — пишет М. В. Толстой. — Иоанн оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость и благоразумие, которым и сам иезуит должен был отдать справедливость.., отринул домогатель­ства о позволении строить на Руси латинские церкви, отклонил споры о вере и соединении Церквей на основании правил Фло­рентийского собора и не увлекся мечтательным обещанием при­обретения... всей империи Византийской, утраченной греками будто бы за отступление от Рима".

Известный историк Русской Церкви, Толстой мог бы доба­вить, что происки Рима в отношении России имеют многовеко­вую историю, что провал миссии сделал Поссевина личным врагом царя, что само слово "иезуит" из-за бессовестности и беспринципности членов ордена давно сделалось именем нари­цательным, что сам легат приехал в Москву уже через несколько месяцев после смерти царевича и ни при каких условиях не мог быть свидетелем происшедшего... Много чего можно добавить но этому поводу. Показательна, например, полная неразбериха в "свидетельствах" о сыноубийстве.

Поссевин говорит, что царь рассердился на свою невестку, жену царевича, и во время вспыхнувшей ссоры убил его. Неле­пость версии (уже с момента возникновения) была так очевидна, что потребовалось "облагородить" рассказ, найти более "достовер­ный" повод и "мотив убийства". Так появилась другая сказка — о том, что царевич возглавил политическую оппозицию курсу отца на переговорах с Баторием о заключении мира и был убит царем по подозрению в причастности к боярскому заговору. Излишне говорить, что обе версии совершенно голословны и бездоказа­тельны. На их достоверность невозможно найти и намека во всей массе дошедших до нас документов и актов, относящихся к тому времени.

А вот предположения о естественной смерти царевича Ивана имеют   под собой документальную основу. Еще в 1570 году болезненный и благочестивый царевич, благоговейно страшась тягот предстоявшего ему царского служения, пожаловал в Кирилло-Белозерский монастырь огромный по тем временам вклад — тысячу рублей. Предпочитая мирской славе монашеский подвиг, он сопроводил вклад условием, чтобы "ино похочет постричися, царевича князя Ивана постригли за тот вклад, а если, по грехам, царевича не станет, то и поминати" (1).

Косвенно свидетельствует о смерти Ивана от болезни и то, что в "доработанной" версии о сыноубийстве смерть его последовала не мгновенно после "рокового удара", а через четыре дня, в Алек­сандровской слободе. Эти четыре дня — скорее всего, время предсмертной болезни царевича.

В последние годы жизни он все дальше и дальше отходил от многомятежного бурления мирской суеты. Эта "неотмирность" наследника престола не мешала ему заниматься государственны­ми делами, воспринимавшимися как "Божие тягло". Но душа его стремилась к Небу. Документальные свидетельства подтвержда­ют силу и искренность этого стремления. В сборниках библиоте­ки Общества истории и древностей помещены: служба преподоб­ному Антонию Сийскому, писанная царевичем в 1578 году, "житие и подвиги аввы Антония чудотворца... переписано бысть многогрешным Иваном" и похвальное слово тому же святому, вышедшее из-под пера царевича за год до его смерти, в 1580 году. Православный человек поймет, о чем это говорит.

Высота духовной жизни Ивана была столь очевидна, что после церковного собора духовенство обратилось к нему с просьбой написать канон преподобному Антонию, которого царевич знал лично. "После канона, — пишет Иван в послесловии к своему труду. — написал я и житие; архиепископ Александр убедил написать и похвальное слово" (2). В свете этих фактов недобро­совестность версии о "сыноубийстве" и о жестокости царевича ("весь в отца") кажется несомненной. Что же касается утвержде­ний о жестокости самого Грозного царя, к ним мы вернемся позже...

Следующий "свидетель" и современник эпохи, о писаниях которого стоит упомянуть, это Генрих Штаден, вестфальский искатель приключений, занесенный судьбой в Москву времен Иоанна IV. "Неподражаемый цинизм" записок Штадена обратил на себя внимание даже советских историков.

"Общим смыслом событий и мотивами царя Штаден не ин­тересуется, — замечает академик Веселовский, — да и по собственной необразованности он не был способен их понять... По низменности своей натуры Штаден меряет все на свой аршин". Короче — глупый и пошлый иностранец. Хорошо, если так. Однако последующие события дают основания полагать, что он очутился в России вовсе не случайно. "Судьба", занесшая Штаде­на в Москву, после этого вполне целенаправленно вернула его туда, откуда он приехал.

В 1576 году, вернувшись из России, Штаден засел в эльзас­ском имении Люцелынтейн в Вогезах, принадлежавшем пфальц­графу Георгу Гансу. Там в течение года он составил свои записки о России, состоявшие из четырех частей: "Описания страны и управления московитов; Проекта завоевания Руси; Автобиогра­фии и Обращения к императору Священной Римской империи." Записки предназначались в помощь императору Рудольфу, которому Штаден предлагал: "Ваше римско-кесарское величество должны назначить одного из братьев Вашего величества в каче­стве государя, который взял бы эту страну и управлял бы ею". "Монастыри и церкви должны быть закрыты, — советовал далее автор "Проекта". — Города и деревни должны стать добычей воинских людей" (3).

В общем, ничего нового. Призыв "дранг нах Остен" традици­онно грел сердца германских венценосцев и католических прела­тов. Странно лишь то, что "творческое наследие" таких людей, как Генрих Штаден, может всерьез восприниматься в качестве сви­детельства о нравах и жизни русского народа и его царя.

Русское государство в те годы вело изнурительную войну за возвращение славянских земель в Прибалтике, и время было самое подходящее, чтобы убедить европейских государей всту­пить в антимосковскую коалицию. Штаден, вероятно, имел задание на месте разобраться с внутриполитической ситуацией в Москве и определить реальные возможности и перспективы ан­тирусского политического союза. Он оказался хвастлив, тщесла­вен, жаден и глуп. "Бессвязный рассказ едва грамотного авантю­риста", — таков вывод Веселовского о "произведениях" Штадена. Само собой разумеется, его записки кишат "свидетельствами" об "умерщвлениях и убийствах" , "грабежах великого князя", "опричных истязательствах" и тому подобными нелепостями, причем Штаден не постеснялся и себя самого объявит ь оприч­ником и чуть ли не правой рукой царя Иоанна. Вряд ли стоит подробнее останавливаться на его записках. Да и сам он не заслуживал бы даже упоминания, если бы не являлся типичным представителем той среды, нравы и взгляды которой стали ис­точниками формирования устойчивой русофобской легенды об Иване Грозном.

О недобросовестности иностранных "свидетелей" можно гово­рить долго. Можно упомянуть англичанина Джерома Горсея, утверждавшего, что в 1570 году во время разбирательств в Нов­городе, связанных с подозрениями в измене верхов города царю (и с мерами по искоренению вновь появившейся "ереси жидов-ствующих"), Иоанн IV истребил с опричникамии 700 000 чело­век. Можно... Но справедливость требует отметить, что среди иностранцев находились вполне достойные люди, не опускавши­еся до столь низкопробной лжи.

Гораздо печальнее то, что русские историки восприняли ле­генды и мифы о царствовании Иоанна Грозного так некритично, да и в фактической стороне вопроса не проявляли должной осто­рожности. Чего стоит одно заявление Карамзина о том, что во время пожара Москвы, подожженной воинами Девлет-Гирея в ходе его набега в 1571 году, "людей погибло невероятное множе­ство... около осьмисот тысяч", да еще более ста тысяч пленников хан увел с собой. Эти утверждения не выдерживают никакой критики — во всей Москве не нашлось бы и половины "сгорев­ших", а число пленных Девлет-Гирея вызывает ассоциации со Сталинградской операцией Великой Отечественной войны.

Столь же сомнительно выглядят сообщения о "семи женах" царя и его необузданном сладострастии, обрастающие в зависи­мости от фантазии обвинителей самыми невероятными подроб­ностями.

Желание показать эпоху в наиболее мрачном свете превозмог­ло даже доводы здравого смысла, не говоря о полном забвении той церковно-православной точки зрения, с которой лишь и можно понять в русской истории хоть что-нибудь. Стоит встать на нее, как отпадает необходимость в искусственных выводах и надуманных построениях. Не придется вслед за Карамзиным гадать — что вдруг заставило молодого добродетельного царя стать "тираном". Современные историки обходят этот вопрос стороной, ибо нелепость деления царской биографии на два про­тивоположных по нравственному содержанию периода — добро­детельный (до 30 лет) и "кровожадный" — очевидна, но предло­жить что-либо иное не могут.

Предыдущая | Содержание | Следующая