СТОЯНИЕ В ВЕРЕ

       От издателей: Под таким названием архиепископ Иоанн прочитал цикл лекций в Ленинградской духовной академии в феврале 1989 года. Некоторые из этих лекций (о положении Русской Церкви после смерти Патриарха Тихона, когда у кормила церковного корабля встал митрополит Сергий (Страгородский) и в Церкви начались расколы) по сути представляют собой главы книги, которую читатель держит в руках, поэтому их мы не публикуем. Но другую часть лекций, на которых Владыка рассказывал о трех новомученниках российских, жизнью своей подтвердивших стояние в вере, мы сочли нужным опубликовать в настоящем издании как приложение и своего рода иллюстрацию к Великому Исповеданию Веры, явленному Россией во время страшной смуты начала XX века

              Митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин
              Архиепископ Иларион (Троицкий)
              Оптинский иеромонах Никон (Беляев)

       РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ в годы установления советской власти и в период утверждения культа личности Сталина даже в очень сложной для церковной жизни обстановке не оскудела церковными деятелями как из среды высшего и низшего духовенства, так и среди простого народа. Промысел Божий явил в нашем Отечестве множество подвижников, которые жизнью своей отстаивали чистоту Православия и высоту христианского вероучения.
       Назовем имена некоторых из них: Святейший Патриарх Тихон, митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин (Казанский), митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский),митрополит Крутицкий Петр (Полянский), митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), архиепископ Верейский Иларион (Троицкий), епископ Лужский Мануил (Лемешевский), архиепископ Приамурский и Благовещенский, впоследствии митрополит Нижегородский Евгений (Зернов) ряд других иерархов. Среди низшего духовенства: священник Павел Флоренский, иеромонах Оптинский Никон (Беляев), председатель Правления Общества объединенных петроградских православных приходов профессор Петроградского университета Ю.Л. Новицкий и другие.
       Все эти люди активно принимали участие в церковной жизни и обогащали Русскую Церковь деятельным благочестием.
       В своих лекциях я коснусь жизни и деятельности только трех лиц, а именно: митрополита Вениамина, архиепископа Илариона и иеромонаха Никона.

Митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин

       МИТРОПОЛИТ ВЕНИАМИН (в миру Василий Павлович Казанский) родился в 1874 году в семье священника Олонецкой епархии. С самого раннего детства будущий святитель, как он отмечает в предсмертном письме к одному из благочинных Петроградской епархии, зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением и жалел всей душой, что времена нетеине придется переживать то, что переживали первые христиане. Отрок Василий жаждал подвижничества и мученичества. Его душа горела любовью к Богу.
       15-летним юношей он поступает в Санкт-Петербургскую духовную семинарию и блестяще ее оканчивает. Санкт-Петербургская духовная академия открывает ему свои двери, и он становится ее студентом. На втором курсе академии, в 1895 году, юноша Василий принимает монашество с именем Вениамин и рукополагается во иеродиакона, а в 1896-м — во иеромонаха. В академии, как и некоторые другие студенты, иеромонах Вениамин принадлежал к “Обществу распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви”, возглавителем которого в то время был протоиерей Философ Орнатский.
       В 1897 году О.Вениамин окончил Санкт-Петербургскую духовную академию со степенью кандидата богословия и был определен преподавателем Священного Писания в Рижскую духовную семинарию. В следующем году он был назначен инспектором Санкт-Петербургской духовной семинарии. Его способности, как администратора, как преподавателя и организатора, были замечены церковной властью, и О.Вениамин в 1902 году был направлен в сане архимандрита ректором Самарской духовной семинарии. Три года он неленостно трудился в Самарском духовном рассаднике, готовя достойных пастырей Церкви Божией.
       В 1905 году архимандрит Вениамин был назначен ректором Санкт-Петербургской духовной семинарии. Как ректор, он пользовался общей и искренней любовью всех воспитанников семинарии. За ним замечено, что он мало говорил, а когда все же вступал в разговор — говорил только очень нужное и очень кратко. За это воспитанники семинарии называли его молчальником.
       Жизнь он вел подвижническую, и все без исключения считали его истинным монахом и святой жизни человеком. Пять лет архимандрит Вениамин усердно трудился в должности ректора. За этот хотя и краткий период жизни он нравственно окреп и духовно подготовился к служению Церкви в сане епископа.
       24 января 1910 года архимандрит Вениамин был хиротонисан во епископа Гдовского, викария Санкт-Петербургской епархии. Открылась новая страница его жизни и деятельности как архиерея.
       В детские годы, как сказано выше, епископ Вениамин, читая о подвигах святых, мечтал о подвижничестве. Теперь же, став архиереем, он стремился осуществить в жизни святые идеалы Христовых подвижников благочестия. По слову Спасителя, он воистину стал светом миру.
       Прежде всего еп.Вениамин начал служить в заводских церквах на окраинах Петербурга, где жило большинство рабочих, а затем проводил воскресные лекции на разные духовные темы. Для организации и чтения этих лекций он привлекал воспитанников семинарии и студентов духовной академии. Эти лекции пользовались большим успехом среди рабочих.
       По примеру отдельных древних подвижников еп.Вениамин возымел большое желание спасать падших женщин, отторгая их от порока, приобщая к честному труду и устраивая на лучшее будущее. В Петербурге существовало замечательное и единственное в столице Общество Пресвятой Богородицы, в программу которого входило спасение падших женщин. Оно было расположено на Боровой улице, где находилось множество так называемых домов терпимости. Еп.Вениамин стал душой Общества. Он действовал активно и имел большой успех. Многие женщины оставили гибельный образ жизни и стали честными труженицами. В этой области своей деятельности преосвященный действовал преимущественно молитвою и отеческим словом.
       В течение каждой зимы, от октября до пасхальных святок, каждую среду и пятницу еп.Вениамин служил акафист Пресвятой Богородице в церкви на Боровой улице. Храм всегда был полон молящимися, почти исключительно женщинами, и притом в большом количестве из домов терпимости. Вся церковь пела, все держали в руках зажженные свечи. С глубокой верой и искренней молитвой произносили они слова акафиста. Всех заражал своим молитвенным вдохновением еп.Вениамин, который просто, без эффектов, но с чувством произносил молитвенные слова. По окончании акафиста все подходили к Владыке под благословение. С благоговением, с сияющими радостью глазами несчастные женщины выходили из храма. Эти службы и личное обаяние епископа Вениамина благотворно влияли на их души, и многие с пробужденной верой бросали порок и возвращались на честный путь.
       Эту подлинно христианскую и пастырскую работу Владыка совершал скромно, без всякой помпы и рекламы, но народная молва о нем ширилась по всему Петербургу, особенно среди простого люда, который стал почитать его как человека святой жизни.
       Еп.Вениамин очень любил служить и общаться с народом. Он духовно окормлял свою паству. По воскресеньям и праздничным дням, в послеобеденное время, Владыка служил акафисты по разным церквам на окраинах Петербурга, где жил бедный и рабочий люд. Эти акафисты сопровождались замечательными проповедями и собеседованиями в храмах, в церковных домах, а то и на квартирах настоятелей церквей.
       На Рождественские и Пасхальные святки, каждый год в одни и те же дни, он служил литургии на Путиловском и Обуховском заводах, где пользовался особой любовью рабочих. Это, между прочим, наглядно сказалось, когда Владыка освящал новую церковь на Путиловском заводе. В знак благодарности за его деятельность по просвещению и духовному окормлению он получил в подарок от служащих и рабочих завода роскошное архиерейское облачение. После литургии, за обедом, на котором присутствовали представители этого громадного завода, можно было понять, с какой искренней любовью все к нему относились и как его ценили.
       В последние годы, перед началом первой мировой войны, Владыка пользовался большой популярностью и среди учащихся средних школ. До нас дошли воспоминания очевидцев о богослужении в Демидовской женской гимназии по случаю окончания учебного года. Своим проникновенным служением и искренней молитвой Владыка так увлек юных молитвенниц, что женский хор пел, как никогда раньше, и все ученицы, выпускницы восьмого класса, с глубокой верой молились. Потом все рассказывали, что никогда раньше они не испытывали такого возвышенного чувства.
       Детски невинный и девственно-чистый образ владыки Вениамина был столь очевиден для всех, что никогда и ни с какой стороны нельзя было услышать о нем неблагоприятного мнения, хотя пищу для худой молвы могли дать хотя бы те женщины, которых иронически называли “мироносицами” и общество которых буквально преследовало владыку Вениамина. Близко наблюдавшие Владыку знали, как он душевно страдал, легко читая мысли некоторых нескромных и маловерующих бездельниц.
       Владыка Вениамин возглавлял организации так называемых крестоносцев, которые при всех церквах Петербурга устраивали по большим храмовым праздникам крестные ходы. На второй день Пасхи крестные ходы изо всех церквей Петербурга собирались на Невском проспекте и в прилежащих улицах, а затем, во главе с владыкой Вениамином, с пением “Христос воскресе” и пасхального канона этот необычайный крестный ход, во много тысяч людей, шел по Невскому проспекту к Александро-Невской Лавре, где при входе его встречал Петербургский митрополит, все архиереи и братия Лавры, а затем соборне служилась Божественная литургия. [От издателей: Для владыки Иоанна не существовало праздных слов. Каждую проповедь, каждую лекцию, каждую книгу он прочувствовал сердцем. Об этом можно судить хотя бы по такому факту: взойдя на Санкт-Петербургскую кафедру, митрополит Иоанн не забыл о делах своего великого предшественника священномученика митрополита Вениамина и положил много трудов и молитв, чтобы возобновить в Санкт-Петербурге крестные ходы. И вот 16 мая 1993 года — впервые после богоборческих запретов и при полном равнодушии демократических городских властей — Невский проспект северной столицы был освящен молитвами православных верующих. Слава Богу и благодарение митрополиту Иоанну! Но... пришедший на смену почившему Владыке митрополит Владимир (Котляров) ничтоже сумняшеся отказался от крестных ходов, заявив, что они ему не нужны. Господь ему судья!]
       Кроме того, каждое лето от Петербурга до Шлиссельбурга, где пребывал древний чудотворный образ Казанской иконы Богоматери, шел еще один грандиозный крестный ход, который также организовывал и возглавлял владыка Вениамин. Этот необычайный крестный ход шел два дня и две ночи, вбирая в себя по дороге почти все население окрестных деревень и сел. Все это время народ пел и читал разные молитвы. Всех охватывало такое возвышенное молитвенное настроение, что люди не чувствовали ни усталости, ни потребности в отдыхе и сне. При входе в Шлиссельбург этот необычайный крестный ход встречало все духовенство и крестные ходы всех церквей города и окрестных сел, а затем сразу же служилась Божественная литургия с молебном и проповедью Владыки.
       Нельзя было не удивляться силе духа всей массы народа, который преодолевал телесное утомление двухдневного пути. И безо всякого преувеличения должно сказать, что эта сила духа, бодрость и высота молитвенного настроения исходила и передавалась массе людей от ее вождя владыки Вениамина.
       Каждый год Владыка объезжал все приходы и церкви епархии и служил в них, а во многих бывал и по несколько раз в году, так что паства действительно его знала и могла оценить и полюбить. Будучи ректором, а потом викарным епископом, Владыка жил очень скромно. Круглый год постился и отказывал себе во всем, а спал всегда на простой кровати с “семинарским тюфяком”, твердым, как доска. В его квартире, в Лавре, спальня была настоящей монастырской кельей, и в ней владыка Вениамин проводил много ночных часов на молитве.
       За очень короткое время епископ Вениамин снискал большую и широкую популярность среди населения Петербурга-Петрограда, в особенности среди рабочего люда. Снискал он любовь народа и личным обаянием, и святой жизнью и деятельностью.
       В марте 1917 года по прошению ушел на покой митрополит Петроградский Питирим (Окнов). Петроградская кафедра освободилась. По существующему тогда порядку начались выборы кандидатов на замещение вакансии. Временное Правительство и высшее приходское духовенство предложили своего кандидата — преосвященного Андрея (Ухтомского). Но приходские собрания и рабочие на заводах выдвинули своего любимца — епископа Вениамина. В зале Общества религиозно-нравственного просвещения, где присутствовали около полутора тысяч человек, он большинством голосов был избран митрополитом Петроградским.
       6 марта 1917 года преосвященный Вениамин становится архиепископом Петроградским и Ладожским, а 13 августа 1918-го — митрополитом Петроградским и Гдовским.
       Поле его деятельности увеличилось. Теперь он действовал как правящий архиерей. Отношение же к нему народа оставалось прежним. Люди, знавшие его доброту, очень ценили своего митрополита и были глубоко привязаны к нему.
       Сам митрополит, несмотря на свой великий сан, был настоящим отцом Петроградской паствы. Он спешил откликнуться на первый зов своих пасомых и для совершения треб и молений отправлялся в самые отдаленные и бедные закоулки Петрограда.
       Рабочий, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения таинства крещения, и он радостно приходил в бедные кварталы, спускался в подвалы — в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приемная его была постоянно переполнена — главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостного совета, без теплого утешения, забывая о себе, о своем отдыхе и пище. [От издателей: Не так ли поступал и митрополит Иоанн, принимавший всех и вся до темноты, не считаясь ни со временем, ни со своими болезнями и нуждами? Он тоже не гнушался освятить дом своих духовных чад или совершить другую требу, которую обычно совершают простые священники...
Удивительно схожим был и аскетический образ жизни митрополитов. Схожим до мелочей. Как владыка Вениамин спал на “семинарском тюфяке”, так и владыка Иоанн давал отдых своему больному телу на железной кровати с панцирной сеткой, доставшейся ему “в наследство” от своего духовного отца и старца митрополита Мануила]
       Его простые, но искренние проповеди располагали к нему сердца самых широких слоев населения. Даже среди иноверцев и инородцев митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел немало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу вероисповеданий, преклонялись перед чистотой и кротостью его души и в тяжкую минуту шли к нему за советом и духовным утешением.
       По простоте своей митрополит Вениамин искренне полюбил протоиерея Александра Введенского, не распознав сразу его обновленческий дух. Он всюду выдвигал его, возил с собой и во время своего служения поручал ему проповедь. Вскоре для нецерковного слуха и неправославного взора эффектная фигура обновленческого протоиерея заслонила собой облик смиренного, истинно христианского архипастыря, а его красивая, несколько истеричная проповедь заглушила задушевное, кроткое, простое, строго православное слово скромного митрополита. Александр Введенский сыграл в жизни митрополита очень трагичную роль. Но об этом будет сказано ниже.
       Необходимо отметить, что митрополит Вениамин был человеком абсолютно и искренне аполитичным. Он исключал из религии всякую политику.
       В начале 1922 года ему суждено было встретиться с болезненным фактом — изъятием из храмов церковных ценностей. Каково же было отношение митрополита к этому факту и чем оно обернулось для самого иерарха? Правильный ответ на это вопрос кроется в характере митр.Вениамина и его расположении к делам милосердия.
       Дело в том, что Петроградский Святитель отличался глубокой сострадательностью и любовью к бедным и обездоленным, и когда остро встал вопрос о помощи голодающим, он ни минуты не колебался, чтобы включиться в дело спасения гибнущих братьев. Все жертвы он оправдывал, если только они были способны исторгнуть из объятий голодной смерти хоть одну живую душу.
       Митрополит с его детской простотой веры был большим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого рядового верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом. Но не более того. Силой своего проникновенного духа он понимал, что все эти настроения и чувствования совершенно незначительны в сравнении с предстоящей задачей спасения людей. В этом отношении он пошел дальше Патриарха, не став чинить никаких препятствий к отдаче освященных сосудов — лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг.
       Однако Петроградский митрополит был категорически против насильственного изъятия церковных ценностей. Святитель всячески стремился к тому, чтобы передача церковного имущества носила характер добровольной выдачи “пожертвований”. Ему, несомненно, претила сама процедура изъятия в виде какого-то сухого, казенного, принудительного акта — отдачи нехотя, из-под палки, под давлением страха и угроз. Он видел в этом акте явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население Петрограда горячо и единодушно отзовется на его призыв пожертвовать во славу Божию и во имя долга христианского все, что только можно. Для чего же, думал митрополит, прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию — ненужному и оскорбительному для населения — в творимом им святом деле?!
       Другое необходимое условие к добровольному пожертвованию церковных ценностей должно было, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших, до петроградских изъятий, бунтов (как понимал это митрополит) лежало не нежелание верующих какой бы то ни было ценой спасти погибающих от голода людей, но глубокое недоверие паствы к новой власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимных чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, советская власть ни единого гроша из отнятого не предаст по объявленному назначению. На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Провидя это, митрополит считал весьма целесообразным введение в контрольные органы представителей от верующих.
       Кроме того, для митрополита существовало еще одно препятствие к исполнению требований власти в той резкой форме, в какой они предъявлялись, — препятствие, которое при известной постановке дела было для него непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений, как православного иерарха, на насилие в данном случае. Это вряд ли содействовало бы умиротворению умов, как бы ни настаивал митрополит на необходимости соблюдать спокойствие, о чем он неоднократно говорил, проповедовал и циркулярно сообщал подчиненным ему лицам.
       Впрочем, даже благословение митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения — в результате архиерей только потерял бы весь свой духовный авторитет. Кроме того, верующие, оставшись без духовного руководства, вышли бы на защиту церковного достояния и подверглись жестоким преследованиям со стороны властей.
       Иное дело — благословить пожертвования. Сделав это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.
       Суть тут не в формальных нюансах. Суть — в существе вопроса. При согласии власти на “пожертвования” и на “контроль” отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. В таком случае народ радостно (как предполагал митрополит) отзовется на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и все совершится мирно и благополучно.
       Все эти соображения были, конечно, не столько требованиями или условиями (митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), сколько пожеланиями, в осуществимость которых Владыка верил — тем более, что считал такой оборот дела выгодным для самой власти, которая, как представлялось его неискушенному политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь для нее, думал митрополит, что изъятие, что пожертвование — по существу, одно и то же. Власть в любом случае получит все, что ей нужно. А между тем от того или иного внешнего подхода зависит мирное или кровавое разрешение проблемы.
       Несомненно, что ко всему, указанному выше, у митрополита примешивались еще мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудесном зрелище. Ему представлялся всенародный жертвенный подвиг во всей его неописуемой внешней и внутренней красоте: ярко освещенные храмы, переполненные молящимися, общий душевный подъем, трогательное умиление на лицах верующих от сознания величия совершаемого... Он видел Церковь, радостно отдающую все для спасения братьев, приемлющую с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения... В результате получалось не одоление Церкви, а наоборот, ее неожиданная ее победа...
       Но действительность показала иное.
       Поначалу Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декрета об изъятии — это получение в свое распоряжение церковных ценностей, поэтому Петроградский Совет держался в этом вопросе примирительной политики. Он находил нужным, не отступая от декрета по существу, стараться провести его в жизнь, по возможности, в форме, не вызывающей осложнений. Совет учитывал известные ему настроения масс. Опасаясь эксцессов, он, казалось, льстил себе надеждой отличиться мирным выполнением декрета и ради этого готов был пойти на некоторый компромисс.
       Члены комиссии Помгола (Помощи голодающим) при Петроградском Совете начали “кампанию по изъятию” с неоднократных визитов в Правление Общества православных приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное) в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились сообща с Правлением выработать такой порядок передачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для всех. Со своей стороны, Правление, оказавшееся неожиданно для себя в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно еще более, чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения — к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления, и в этом отношении оно встретило вначале известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.
       Наконец, 5 марта 1922 года митрополит получил официальное приглашение пожаловать назавтра в Помгол для участия в выработке порядка исполнения декрета о церковных ценностях. 6 марта митрополит явился в Смольный в сопровождении нескольких лиц (в числе коих находился бывший присяжный поверенный и юрисконсульт Лавры Иван Михайлович Ковшаров). Владыка предоставил комиссии Помгола собственноручно написанное и подписанное заявление. В этой бумаге, изложенной в весьма корректном тоне, указывалось на то, что: во-первых, Церковь готова пожертвовать для спасения голодающих все свое достояние; во-вторых, для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный характер этого акта и, в-третьих, для этой же цели нужно, чтобы в контроле над расходованием церковных ценностей участвовали представители от верующих.
       В конце своего заявления Владыка указывал, что если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то он благословить на это свою паству не может. Наоборот, по пастырскому своему долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие такому изъятию. При этом митрополит ссылался на тут же процитированные им каноны.
       Святитель встретил в Помголе, как это удостоверяется и в обвинительном акте, самый благожелательный прием. Выставленные им предложения даже не обсуждались детально — до такой степени они казались явно приемлемыми. Общее настроение было настолько светлым, что митрополит встал, благословил всех со слезами и сказал, что если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст ее на нужды голодающих братьев.
       На другой и на третий день в разных газетах (в том числе московских “Известиях”) появились сообщения о состоявшемся соглашении. Газетные заметки были составлены в благоприятном для митрополита тоне и вообще для петроградского духовенства, которое, дескать, обнаружило искреннее желание выполнить свой гражданский долг и т.д.
       Но когда через несколько дней уполномоченные митрополита явились в Помгол, чтобы обговорить некоторые детали соглашения, то они встретили там уже другое настроение и даже других представителей. Посланцам Владыки было весьма сухо объявлено, что ни о каких пожертвованиях, ни о каком участии представителей верующих в контроле не может быть и речи, что церковные ценности будут изъяты в формальном порядке и остается лишь условиться о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти “принадлежащее государству” имущество. Представители митрополита заявили, что они не уполномочены вести переговоры на этой почве, и удалились.
       Легко понять, как глубоко был потрясен митрополит докладом своих представителей. Было ясно, что все его надежды рушились. Однако он не мог так легко расстаться с тем, что уже считал достигнутым. Он отправил в Помгол вторичное письменное заявление, в котором ссылался на состоявшееся ранее соглашение и вновь перечислял свои предложения, настаивая на них и указывая, что вне этого порядка действий он не видит возможности не только способствовать умиротворению масс, но даже благословить верующих на какое-либо содействие изъятию.
       На это заявление никакого ответа не последовало. Всякие переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение какой-то грозы. Между тем кое-где в Петрограде уже начинались описи и изъятия, преимущественно в небольших храмах. Особо острых столкновений пока не было. Вокруг церквей собирались толпы народа, которые возмущались, негодовали, временами наносили побои работникам милиции и даже бросали камни в членов комиссии, но все это не выходило за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка.
       Однако в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов, и многое заставляло думать, что тут не обойдется столь благополучно. Власти подготавливали какие-то меры. Население глухо волновалось.
       В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие церковных ценностей и на судьбу митрополита, но и на положение всей Русской Церкви.
       События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая “живая церковь”.
       В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. Наблюдались, конечно, разногласия, чувствовалось, что среди священников есть элементы авантюрного характера, склонные творить непотребное в угоду власти, но они казались слабыми и невлиятельными, и серьезного значения им не придавали. Наоборот, казалось, что отрицательное отношение к Церкви со стороны власти объединило духовенство и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было. Духовенство держало себя пассивно, если угодно — даже лояльно. Для раскола нужен был если не повод, то предлог, и притом демагогического характера.
       Этот предлог был найден. Наступившая после сорванного соглашения по вопросу об изъятии заминка давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом “необходимости безотлагательной помощи голодающим”.
       24 марта 1922 года в петроградской “Правде” появилось письмо за подписью двенадцати лиц, среди которых мы находим большую часть столпов “живой церкви”: священников Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежевывались от прочего духовенства, укоряли его в контрреволюционности, в игре в политику при народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т.д. Надо, однако, сказать, что несмотря на вызывающий тон письма его авторы не могли не признать (такова была сила правды), что все-таки следовало бы, во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, допустить к контролю представителей верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавших письмо были лица просто не дальновидные, увлеченные своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаявшиеся.
       Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-й, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства авторам письма пришлось выдержать жесткий натиск. Главным защитником выступления 12-й был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную “заручку” и на нее уповает.
       Митрополит, со свойственной ему кротостью, прекратил эту угнетающую сцену и постарался утишить разбушевавшиеся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавые столкновения между верующими и агентами власти. Медлить было нельзя. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью, и, по настоянию митрополита, задача эта была возложена на Введенского и Боярского — как на лиц, перешедших на положение благоприятствуемых властью.
       Последствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между митрополитом и Петроградским Советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в “Правде” в начале апреля. Кое-каких уступок от власти все-таки удалось добиться. Самым существенным было то, что верующим предоставлялось право заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом. Митрополит, со своей стороны, обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании Владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться даже в случае применения насильственного способа изъятия и подчиниться силе.
       Казалось бы, с этого момента все споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьезных препятствий действия власти по-прежнему не встречали, если не считать отдельных случаев народных скоплений, оскорблений агентов власти и тому подобных сравнительных мелочей. В конце концов изъятие прошло с таким успехом, что сам глава местной милиции был вынужден констатировать в официальном донесении блестящее и сравнительно спокойное проведение кампании (само собой разумеется, что это донесение было сделано тогда, когда возбуждения дела против митрополита еще не предвиделось).
       Но грянул гром совершенно с другой стороны. Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшиеся скоро вперед как организаторы “живоцерковного” движения) и иже с ними не могли и не желали останавливаться на сделанном уже шаге. Благодаря содействию гражданской власти, перед ними открылась новая грандиозная перспектива — захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению.
       В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном означенной группой, об устранении патриарха Тихона от власти и т.д. Точных сведений, впрочем, еще никто не имел.
       Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к митрополиту Вениамину, заявил об образовании нового верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.
       В ответ на это со стороны митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную мягкость и кротость Владыки. Но всему есть пределы. Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь же, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что речь идет уже не об освященных сосудах — волна мятежа подступает уже к самой Церкви. В этот роковой момент он осознал всю свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: “Нет, на это я не пойду”. И этим митрополит не ограничился. На другой же день Владыка выпустил постановление, по смыслу которого Введенский был объявлен находящимся вне Православной Церкви, с указанием всех мотивов этого решения. Впрочем, кротость Владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер — “пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него”.
       Постановление, напечатанное в газетах, вызвало неудовольствие гражданской власти, и в прессе появились протесты и даже угрозы митрополиту.
       Однако обаяние митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного впечатления. Физически уничтожить митрополита было нетрудно, но возвещенное им постановление пережило бы его и могло создать серьезные последствия, угрожавшие раздавить новую “революционную церковь” в зародыше. Поэтому власти решили испробовать другой путь — путь угроз и компромиссов.
       Через несколько дней после отлучения Введенский явился к митрополиту в сопровождении бывшего представителя петроградской ВЧК, а затем петроградского комитета Бакаева, который совмещал с этой должностью обязанности как бы “обер-прокурора” при вновь образовавшемся “революционном епархиальном управлении”. Введенский и Бакаев предъявили митрополиту ультиматум: либо он отменит свое постановление о Введенском — либо против него и ряда духовных лиц будет (на почве изъятия церковных ценностей) создан процесс, в результате которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица.
       Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав митрополита рядом яростных угроз.
       Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны и что с того момента, как он стал поперек дороги обновленцам в их начинаниях по поводу образования “революционной церкви”,— он обречен на смерть. Но сойти с избранного им пути он не мог и не желал.
       Предчувствуя, что через короткое время ему придется вступите на свой крестный, многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался и простился со своими друзьями.
       Предчувствия не обманули митрополита. Через несколько дней, вернувшись откуда-то в Лавру, он застал у себя “гостей”: следователя, многочисленных агентов ЧК и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей и что он будет находиться под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго — два или три дня, по истечении которых митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился все оставшееся до мученической кончины время.
       Кроме митрополита, к делу были привлечены большинство членов Правления Общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и просто люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии церковных ценностей. Всего — восемьдесят шесть человек. Большинство из них были посажены под стражу: архимандрит Сергий (Шеин) бывший член Государственной Думы; председатель Правления Общества объединенных петроградских православных приходов профессор Петроградского университета Ю.Л.Новицкий; бывший присяжный поверенный И.М.Ковшаров; епископ Кронштадтский Венедикт (Плотников); настоятель Казанского собора и ректор богословского института протоиерей Николай Чуков; настоятель Исаакиевского собора протоиерей Л.Богоявленский; протоиерей М.П.Чельцов; профессор Военно-юридической академии Н.Ф.Огнев и бывший помощник статс-секретаря Государственного совета Н.А.Елич.
       Судебное дело началось в субботу 10 июня 1922 года. Заседание Петроградского Революционного Трибунала происходило в зале филармонии (бывшем Дворянском собрании), что на углу Михайловской и Итальянской улиц, вмещавшем в себя около 2500-3000 человек.
       К чтению обвинительного акта приступили 12 июня, в понедельник.
       Допрос митрополита велся, главным образом, в трех направлениях: 1) об отношении митрополита к постановлениям Карловацкого Собора (об этих постановлениях вообще говорилось в процессе очень много — едва ли не больше, чем о самом изъятии); 2) от отношении митрополита к декрету об изъятии церковных ценностей и 3) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в Помгол.
       По первому вопросу Владыка ответил, что постановления Карловацкого Собора ему неизвестны — ни официально, ни приватно.
       По второму вопросу он заявил, что считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.
       Но центр тяжести — в отношении личной ответственности митрополита — заключался в третьем вопросе. От Владыки неустанно домогались указаний — путем разнообразнейших и коварнейших вопросов, — кто в действительности был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма прозрачно внушали, чтобы он назвал “редакторов” или даже только отрекся от содержания своих заявлений — и он будет спасен. Митрополит как бы не замечал протягиваемых ему “спасительных кругов” и, глядя прямо в лицо членам трибунала, твердо и неизменно отвечал: “Я один совершенно самостоятельно обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали исключительно моему ведению, как архипастыря”. При этих словах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности — вообще ему совершенно не свойственной.
       После этого для него лично все было кончено.
       Митрополиту было объявлено, что его допрос завершен, и он с невозмутимым спокойствием возвратился на свое место.
       Начался допрос других обвиняемых, а затем слушание свидетелей.
       4 июля, когда окончились судебные прения, председатель предоставил митрополиту (равно как и другим подсудимым) последнее слово.
       Митрополит встал и заговорил. В своей речи он отметил, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его “врагом народа”. Он сказал: “Я верный сын своего народа, я люблю его и всегда любил его. Я жизнь ему свою отдал, и я счастлив тем, что народ, вернее, простой народ платил мне тою же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в православной Церкви”.
       Это было все, что митрополит сказал о себе в своем последнем слове. Остальное, довольно продолжительное время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные, и обнаружил при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие. Одно из его утверждений представлялось, как он сам это признал, недоказанным. По этому поводу он заметил со свойственной ему тихой улыбкой: “Думаю, что в этом отношении вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни; человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово”.
       Момент был воистину потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думает только о несчастье других и стремится им помочь.
       Среди наступившей за заключительными словами митрополита благоговейной тишины раздался голос председателя — голос, в котором как будто прозвучала какая-то доселе ему не свойственная мягкая нота: “Вы все говорили о других; что же Вы скажете о самом себе?” Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся, с некоторым недоумением посмотрел на председателя и тихо и отчетливо сказал: “О себе? Что же я могу вам сказать о себе еще? Разве лишь одно... Я не знаю, что вы мне объявите в приговоре — жизнь или смерть, но что бы вы в нем ни провозгласили — я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение, — при этом митрополит широко перекрестился, — и скажу: "Слава Тебе, Господи Боже, за все"...”
       Таково было последнее слово митрополита Вениамина.
       В среду 5 июля 1922 года Петроградский Революционный Трибунал, рассматривавший дело подсудимых, признал, что митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин, он же гражданин Казанский, совместно с Правлением Общества приходов Русской Православной Церкви в лице его активной группы — председателя правления Новицкого, членов Ковшарова и других, во исполнение директив явно контрреволюционного содержания, исходящих от патриарха Тихона и направленных против существования Рабоче-крестьянской власти, поставили себе целью как проведение этих директив, так и распространение идей, направленных против декрета советской власти от 23 февраля 1922 года об изъятии церковных ценностей. Своими действиями подсудимые хотели вызвать народное волнение для создания единого фронта с международной буржуазией против советской власти.
       Как главные виновники нестроений при изъятии церковных ценностей были приговорены к высшей мере наказания — к расстрелу: митрополит Вениамин, архимандрит Сергий (Шеин), ЮЛ.Новицкий, И.М.Ковшаров, еп.Венедикт (Плотников), протоиерей Н.Чуков, протоиерей Л.Богоявленский, протоиерей М.Чельцов, профессор Н.Ф.Огнев и Н.А.Елачич. Последним шести осужденным расстрел был заменен тюремным заключением на разные сроки.
       Готовясь к исходу, митрополит Вениамин сумел написать свое предсмертное послание одному из благочинных Петроградской епархии. Оно исполнено величием души обреченного на смерть иерарха.

       “В детстве и отрочестве,— писал Святитель,— я зачитывался Житиями Святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу, и всецело предаться воле Божьей. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий и внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в каком находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигли полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевание; обречение и требование этой смерти, якобы народные аплодисменты; людскую неблагодарность, продажность; непостоянство и тому подобное; беспокойство и ответственность за судьбу других людей и даже за самую Церковь.
       Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос — наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией.
       Странны рассуждения некоторых, может быть, и выдающихся пастырей, разумею Платонова, — надо хранить живые силы, то есть их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины спаи тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, — погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда. Люди и ради политических убеждений жертвуют всем. Посмотрите, как держат себя эсеры и т.п. Нам ли, христианам, да еще иереям, не проявлять подобного мужества даже до смерти, если есть сколько-нибудь веры во Христа, в жизнь будущего века?
       Трудно давать советы другим. Благочинным нужно меньше решать, да еще такие кардинальные вопросы. Они не могут отвечать за других. Нужно заключиться в пределы своей малой приходской церкви и быть в духовном единении с благодатным епископом. Нового поставления епископов таковыми признать не могу. Вам Ваша пастырская совесть подскажет, что нужно делать. Конечно, Вам оставаться в настоящее время должностным официальным лицом благочинным едва ли возможно. Вы должны быть таковым руководителем без официального положения.
       Благословение духовенству!
       Пишу, что на душе. Мысль моя несколько связана переживанием мною тревожных дней. Поэтому не могу распространяться относительно духовных дел”.

       С глубоким упованием и верою в помощь Божию, с молитвой на устах шел Святитель к месту своего вечного упокоения.
       В ночь с 12 на 13 августа митрополит Вениамин, отец Сергий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и расстреляны в нескольких верстах от Петрограда.
       Так закончилась святая жизнь блаженного митрополита Вениамина.

Архиепископ Иларион (Троицкий)

       ОДНИМ ИЗ ВИДНЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ Русской Церкви 20-х годов был архиепископ Верейский Иларион. Это — выдающийся богослов и талантливейший человек. Вся его жизнь — сплошное горение величайшей любви к Церкви Христовой, вплоть до мученической кончины за нее.
       Его труды проникнуты неустанной борьбой со схоластикой и специфическим латинством, проникшим в наше богословие еще при митрополите Петре Могиле.
       Его идеал — это церковность духовной школы и богословской науки.
       Его постоянное напоминание: вне Церкви нет спасения, вне Церкви нет таинств.
       Архиепископ Иларион (в миру Василий Александрович) родился в 1886 году в семье священника села Липицы Серпуховского уезда Московской губернии. С самого раннего детства в нем пробудилось стремление к учению. Семилетним отроком он взял своего трехлетнего брата за руку и пошел вместе с ним из родной деревни в город учиться. И когда братишка от усталости заплакал, то Василий сказал ему: “Ну и оставайся неученым”. Родители вовремя спохватились, заметив исчезновение детей, и быстро возвратили их под кров своего дома. Василий вскоре был отдан в духовное училище, а затем в духовную семинарию. По окончании полного курса семинарии он поступил в Московскую духовную академию и блестяще закончил ее в 1910 году со степенью кандидата богословия. Его оставили при академии профессорским стипендиатом.
       Следует отметить, что во всех школах, начиная с духовного училища и кончая духовной академией, Василий учился превосходно. По всем предметам он имел оценки “пять”.
       В 1913 году Василий получает ученую степень магистра богословия за свой фундаментальный труд “Очерки из истории догмата о Церкви” (559 страниц). Сердце его горит желанием служить Богу в иноческом чине.
       28 марта в Троице-Сергиевой лавре он принимает монашество с именем Илариона (в честь преп.Илариона Нового, память 28 марта), а через несколько дней — рукоположение во иеромонаха.
       30 мая 1913 года иеромонаха Илариона назначают инспектором Московской духовной академии с возведением в сан архимандрита. Летом в том же году его вместе с епископом Вологодским Никоном командируют на Афон для догматического разрешения спора между монахами, часть которых неправильно учила об Иисусовой молитве (имясловцы).
       3 декабря 1913 года архимандрита Илариона утверждают в звании экстраординарного профессора по Священному Писанию Нового Завета.
       Неизвестно, в каком году, но он был удостоен ученой степени доктора богословия.
       Архимандрит Иларион приобрел большой авторитет и как воспитатель учащихся духовной школы, и как профессор-богослов, и как знаменитый церковный проповедник.
       Один за другим выходили его богословско-догматические труды, обогатившие церковную науку. Его проповеди звучали с амвонов церквей, словно колокол, призывая народ Божий к вере и нравственному обновлению.
       И когда окончательно назрел вопрос о восстановлении патриаршества, он, как член Поместного Собора 1917—18 гг., вдохновенно выступил на Соборе в его защиту.

       “Никогда,— говорил архимандрит Иларион,— Русская Церковь не была без Первоиерарха. Наше патриаршество было уничтожено Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли патриархов было особенно много у нас соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас патриаршество. Кому же? Вот передо мною два великих друга, две красы XVII века — патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Чтобы поссорить друзей, злые бояре нашептывают царю: "Из-за патриарха тебя, государь, не видно стало". И Никон, когда ушел с Московского престола, между прочим, писал: "Пусть ему, государю, без меня просторнее будет". Эту мысль Никона и воплотил Петр, уничтожив патриаршество. "Пусть мне, государю, без патриарха просторнее будет".
       Но церковное сознание, как в 34-м апостольском правиле, так и на Московском соборе 1917 года, говорит неизменно одно: "...епископам всего народа,— в том числе и русского,— подобает знати первого из них и признавати его яко главу".
       И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против патриаршества. Отцы и братие! Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами (Деян.5:59)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили патриаршество два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском Соборе. Разве не было тогда кому больно до слез видеть пустое патриаршее место? А когда мы прикладывались к святым мощам чудотворцев московских и первопрестольников российских, не слышали ли мы тогда упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?”

       12 мая 1920 года архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии.
       Его современники рисуют портрет Святителя светлыми красками. Он, в их глазах, молод, жизнерадостен, всесторонне образован, он — прекрасный церковный проповедник, оратор и певец, блестящий полемист с атеистами, всегда естественный, искренний, открытый. Физически очень сильный, высокого роста, с широкой грудью. Святитель имел пышные русые волосы, ясное, светлое лицо. Был любимцем народа. Как проповедника-оратора его ставили наравне с Луначарским и Александром Введенским и даже выше их.
       Епископ Иларион пользовался большим авторитетом среди духовенства и своих собратий-епископов, называвших его за ум и твердость в вере — Великим.
       Епископское служение его началось с крестного пути. Не прошло и двух лет со дня хиротонии, как он оказался в ссылке в Архангельске. Целый год епископ Иларион находился не у дел церковной жизни. Свою деятельность он продолжил по возвращении из ссылки. Святейший Патриарх Тихон приблизил его к себе и вместе в архиепископом Серафимом (Александровым) сделал своим ближайшим советником и единомышленником.
       В июне 1923 года Патриарх возводит епископа Илариона в сан архиепископа. Церковная деятельность его возрастает. Он ведет серьезные переговоры с Тучковым (начальником церковного отделения ГПУ) о необходимости устроить жизнь Русской Православной Церкви в условиях советской власти на основе канонического права. Занимается восстановлением церковной организации. Составляет ряд патриарших посланий.
       Для обновленцев он становится грозой. Они видят в нем верного сподвижника патриарха Тихона. В своих посланиях лидер обновленчества митрополит Антонин (Грановский) с невыразимой злобой обрушивал удары и на Патриарха, и на архиепископа Илариона, бесцеремонно обвиняя их в контрреволюции. “Тихон с Иларионом, — писал он, — выработали "благодатно"-удушливые газы против революции. И революция ополчилась не только на тихоновских церковников, но и на всю церковь, как на скопище заговорщиков. Иларион ходит и окропляет храмы после обновленцев. Он наглостью входит в эти храмы.
       ...Тихон с Иларионом — подсудимые перед революцией, досадители церкви Божией, и в свое извинение не могут представить никаких добрых дел” (“Известия”, 23 сентября 1923 года).
       Но если обновленцы ненавидели архиепископа Илариона, который явно мешал им в их порочной деятельности против Церкви, то сам архиепископ Иларион подобного озлобления к ним не имел. В сентябре 1923 года он и архиепископ Серафим, стремясь восстановить внешнее единство Русской Церкви, пытаются принять выдвинутое обновленцами условие объединения — добровольный отказ Святейшего Патриарха Тихона от патриаршества. В этом было опасное непонимание архиепископом Иларионом Великим допустимых границ компромиссов. Но он действительно был Великим и потому быстро устранил свою ошибку.
       В Донском монастыре 28 архиереев собрались на совещание. Среди них был и архиепископ Феодор (Поздеевский). Он хотя и был настроен достаточно критично к позиции Патриарха, однако весь свой авторитет направил на то, чтобы убедить епископов сохранить Патриарха Тихона и с ним — патриаршество и не идти на беспринципные соглашения с раскольниками. Епископы согласились с архиепископом Феодором и единодушно высказались против соединения. С их доводами согласился и архиепископ Иларион. Он признал свои мысли о возможности соединения неправильными.
       Архиепископ Иларион ясно понимал преступность обновленцев и вел горячие диспуты в Москве с Александром Введенским. Последнего, как выразился сам архиепископ Иларион, на этих диспутах он “прижимал к стенке” и разоблачал все его хитрости и ложь.
       Обновленческие заправилы чувствовали, что архиепископ Иларион мешает им, и потому употребили все усилия, чтобы лишить его свободы.
       В декабре 1923 года архиепископ Иларион был осужден. Этапом он был доставлен в Кемский лагерь и затем в Соловки.
       Когда архиепископ увидел весь ужас барачной обстановки и лагерную пищу, то сказал: “Отсюда живыми мы не выйдем”.
       Архиепископ Иларион вступил на крестный путь, завершившийся блаженной его кончиной.
       Крестный путь архиепископа Илариона очень назидателен для нас, ибо в нем проявилось все величие духа мученика за Христа, поэтому мы позволим себе более подробно остановиться на этом моменте его жизни.
       Находясь в Соловках, архиепископ Иларион сохранил в себе те добрые качества души, которые он приобрел посредством подвигов и до монашества, и в монашестве, и в священстве. Те, кто находился в это время вместе с ним, явились свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости. Он просто отдавал все, что имел, что у него просили.
       Своими вещами он не интересовался, поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой послушник находился у него в Соловках.
       Архиепископа Илариона можно было оскорбить, но он на это никогда не отвечал и даже мог не заметить сделанной попытки. Он всегда выглядел веселым, и если даже был озабочен и обеспокоен, то старался прикрыть это все той же веселостью. Он на все смотрел духовными очами, и все служило ему на пользу дела.
       “На Филимоновой рыболовной тоне, — рассказывали очевидцы, — в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря мы с архиепископом Иларионом, еще с двумя епископами и несколькими священниками (все заключенные) были сетевязальщиками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: "Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот — богословцы рыбари показа"”. Так смирялся дух Святителя с новым положением.
       Благодушие его простиралось даже на советскую власть, и на нее он мог смотреть незлобивыми очами.
       Как-то привезли на Соловки молодого иеромонаха из Казани, которому дали три года ссылки за то, что он снял с диакона-обновленца орарь и не позволил ему служить с собой. Архиепископ одобрял иеромонаха и шутил по поводу разных сроков заключения, данных тем или иным лицам независимо от тяжести их “преступлений”. “Любочестив бо сей владыка, — говорил архиепископ Иларион пасхальными словами Иоанна Златоуста,— приемлет последнего якоже и перваго; упокоевает и в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит”. Слова эти звучали иронически, но привносили чувство мира и заставляли принимать испытание как от руки Божией.
       Владыку Илариона очень веселила мысль, что Соловки есть школа добродетелей — нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Однажды обокрали прибывшую партию духовенства, и отцы сильно огорчились. Один из заключенных в шутку сказал им, что так их обучают нестяжанию. Владыка был в восторге от этой фразы.
       У одного ссыльного два раза подряд пропадали сапоги, и он разгуливал по лагерю в рваных галошах. Архиепископ Иларион, глядя на него, приходил в подлинное веселье, чем вселял в заключенных благодушие.
       Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительны. Он был самой популярной личностью в лагере, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, беседовали с ним, находили его или он их, при всем том, что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала “шпана”, уголовщина, преступный мир и бандиты. Знали именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли, урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким “экземпляром” из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему. Нет. Владыка разговаривал с каждым как с равным, интересуясь, например, “профессией” или любимым делом собеседника.
       “Шпана” очень горда, чутка и самолюбива. Ей нельзя безнаказанно показать пренебрежения. И потому манера Владыки была всепобеждающей. Он, как друг, облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительно интересны.
       Он был доступен всем, он был такой же, как все, с ним всем было легко разговаривать. Самая обыкновенная, простая, несвятая внешность — вот что такое был Владыка. Но за этой заурядной формой веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном совершенстве, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия.
       Святитель был заклятым врагом лицемерия и всякого “вида благочестия”. В “артели Троицкого” (так называлась в Соловках рабочая группа архиепископа Илариона) духовенство прошло хорошую школу. Все поняли, что называть себя грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показывая строгость своего быта, не стоит. А тем более не стоит думать о себе больше, чем ты есть на самом деле.
       Каждого прибывавшего священника Владыка подробно расспрашивал обо всем, что предшествовало заключению.
       Привезли однажды в Соловки одного игумена. Архиепископ спрашивает его:
       — За что же Вас арестовали?
       — Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, — отвечает отец игумен. — Ну, собирался народ, и даже бывали исцеления...
       — Ах, вот как, даже исцеления бывали... Сколько же Вам дали Соловков?
       — Три года.
       — Ну, это мало. За исцеления надо бы дать больше, советская власть не досмотрела...
       Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам более чем нескромно.
       В конце лета 1925 года архиепископа Илариона отправили из Соловков в Ярославскую тюрьму. Здесь обстановка была иная. В тюрьме он пользовался особыми льготами: ему дозволили получать книги духовного содержания. Пользуясь этим, архиепископ Иларион прочитал большое количество святоотеческой литературы и сделал выписки, из которых получилось много толстых тетрадей святоотеческих наставлений. Святитель имел возможность передавать эти тетради, после тюремной цензуры, своим друзьям на хранение. Кроме того, Владыка тайком посещал тюремного надзирателя, оказавшегося добрым человеком, и собирал у него подпольную рукописную религиозную и светскую литературу, а также копии всяких церковно-административных документов и переписку архиереев.
       Когда архиепископ Иларион находился в Ярославской тюрьме, в лоне Русской Церкви возник григорианский раскол. Тогда-то к нему, как к популярному архиерею, явился агент ГПУ и стал склонять его присоединиться к новому расколу. “Вас Москва любит, — заявил представитель ГПУ, — Вас Москва ждет”. Архиепископ Иларион остался непреклонен. Он уразумел замысел ГПУ и мужественно отверг сладость свободы, предлагаемой за измену. Агент удивился его мужеству и сказал: “Приятно с умным человеком поговорить. — И тут же добавил. — А сколько Вы имеет срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года?! Так мало?” Неудивительно, что после этого Святителю было добавлено еще три года. И добавлено “за разглашение государственных тайн”, то есть за разглашение его разговора с агентом в Ярославской тюрьме.
       Весной 1926 года архиепископ Иларион был снова возвращен на Соловки. Крестный путь его продолжался.
       Григорианцы не оставили его в покое. Они не теряли надежды на то, что им удастся склонить на свою сторону такого авторитетного иерарха, каким был архиепископ Иларион, и тем самым закрепить свои позиции.
       В начале июня 1927 года, едва на Белом море началась навигация, архиепископа Илариона доставили в Москву для переговоров с архиепископом Григорием. Последний, в присутствии “светских лиц”, настойчиво упрашивал архиепископа Илариона “набраться мужества” и возглавить все больше терявший значение григорианский ВВЦСовет. Святитель категорически отказался, объяснив, что дело ВВЦС несправедливое и пропащее, задуманное людьми, не сведущими ни в церковной жизни, ни в церковных канонах, и оно обречено на провал. При этом архиепископ Иларион братски увещевал архиепископа Григория оставить ненужные и вредные для Церкви замыслы.
       Подобные встречи повторялись несколько раз. Владыку Илариона и умоляли, и обещали полную свободу действий, и белый клобук, но он твердо держался своих убеждений. Был слух, что однажды он сказал своему собеседнику: “Хоть я и архипастырь, но вспыльчивый человек, очень прошу Вас уйти, ведь я могу потерять власть над собой”.
       “Я скорее сгнию в тюрьме, а своему направлению не изменю”, — говорил он в свое время епископу Гервасию.
       Такой позиции в отношении григорианцев он держался до конца своей жизни.
       В смутное время, когда после обновленческого раскола разногласия проникли и в среду ссыльных архиереев на Соловках, архиепископ Иларион явился среди них настоящим миротворцем. Он сумел на основе Православия объединить их между собой. Архиепископ Иларион был в числе епископов, выработавших в сентябре 1927 года текст так называемого “Послания соловецких старцев” — послания, имевшего громадное значение в борьбе с возникшими тогда разделениями.
       В ноябре 1927 года некоторые из соловецких епископов начали было колебаться в связи с иосифлянским расколом. Архиепископ Иларион сумел собрать до пятнадцати епископов в келий архимандрита Феофана, где все они единодушно постановили сохранять верность Православной Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием.
       “Никакого раскола! — возгласил архиепископ Иларион. — Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!”
       28 июня 1928 года владыка Иларион писал своим близким, что до крайней степени не сочувствует всем отделившимся и считает их дело неосновательным, вздорным и крайне вредным. Такое отделение он считал “церковным преступлением”, по условиям текущего момента весьма тяжким. “Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и его Синода, что бы превосходило меру снисхождения и терпения”,— заявлял он. А в письме от 12 августа 1928 года развивает свою мысль: “Везде писаны пустяки, кто напротив пишет. Какую штуку выдумали. Он, мол, отступник. И как пишут, будто без ума они. Сами в яму попадают и за собой других тащат”. При этом он делает заключение, что митрополиту Иосифу ничего не докажешь, “хоть лбом об стенку бейся”, что тот, как допустивший грех отделения по злобе, останется при своих взглядах до конца жизни.
       Много трудов положил архиепископ Иларион и для того, чтобы переубедить епископа Виктора (Островидова) Глазовского, близкого по направлению к иосифлянам. “Говорить с ним не приведи Бог, — писал Владыка в письме от 28 июня 1928 года. — Ничего слушать не хочет и себя одного за правого почитает”.
       Несмотря на эту характеристику, архиепископ Иларион добился того, что епископ Виктор не только осознал свою неправоту, но и написал своей пастве, увещевая ее прекратить разделение.
       Интересно отметить, что архиепископ Иларион безбоязненно укорял агента ГПУ за нелепый союз власти с обновленцами и в то же время подавал ему мысль, что не лучше ли заключить союз с Православной Церковью и поддержать ее? Это позволило бы настоящей и авторитетной Церкви поддержать власть Советов.
       Как доказательство тому, что он не является контрреволюционером, архиепископ Иларион по просьбе ссыльной власти читал лекции о совместимости христианства и социализма.
       Хотя Великому Илариону и не все было известно о церковной жизни, тем не менее он не был равнодушным зрителем тех или иных церковных нестроений и бедствий, обрушившихся на православный народ. К нему обращались за советом и спрашивали, что нужно делать, чтобы в новых условиях политической жизни достигнуть умиротворения Церкви. Вопрос был очень сложный. И на него архиепископ Иларион дал весьма глубокий и проанализированный ответ, основанный на православной канонике и церковной практике. Вот что он написал в своем письме от 10 декабря 1927 года вопрошавшим:

“Последние два года с лишком я не участвую в церковной жизни, имею о ней лишь отрывочные и, возможно, неточные сведения. Поэтому для меня затруднительно суждение о частностях и подробностях этой жизни, но, думаю, общая линия церковной жизни, и ее недостатки, и ее болезни мне известны. Главный недостаток, который чувствовался еще и раньше,— это отсутствие в нашей Церкви соборов. С 1917 года, т.е. в то самое время, когда они особенно были нужны, так как Русская Церковь, не без воли Божией, вступила в совершенно иные исторические условия, условия необычные, значительно отличающиеся от раннейших условий, — церковная практика, включая и постановления Собора 1917—18 гг., к этим новым условиям не приспособлена, так как она образовалась в иных исторических условиях. Положение значительно осложнилось со смертью Святейшего Патриарха Тихона. Вопрос о местоблюстительстве, насколько мне известно, также сильно запутан, церковное управление в полном расстройстве. Не знаю, есть ли среди нашей иерархии и вообще среди сознательных членов Церкви такие наивные и близорукие люди, которые имели бы нелепые иллюзии о реставрации и свержении советской власти и т.п., но думаю, что все, желающие блага Церкви, сознают необходимость Русской Церкви устраиваться в новых исторических условиях. Следовательно, нужен Собор, и прежде всего нужно просить государственную власть разрешить созвать Собор. Но кто-то должен собрать Собор, сделать для него необходимые приготовления, словом, довести Церковь до Собора. Поэтому нужен теперь же, до Собора, церковный орган. К организации и деятельности этого органа у меня ряд требований, которые у меня, думаю, общие со всеми, кто хочет церковного устроения, а не расстройства мира, а не нового смятения. Некоторые из этих требований я и укажу.

       1. Временный церковный орган не должен быть в своем начале самовольным, т.е. должен при своем начале иметь согласие Местоблюстителя.
       2. По возможности во временный церковный орган должны войти те, кому поручено Местоблюстителем митр.Петром (Полянским) или Святейшим Патриархом.
       3. Временный церковный орган должен объединять, а не разъединять епископат, он не судья и не каратель несогласных — таковым будет Собор.
       4. Временный церковный орган свою задачу должен мыслить скромной и практической — созвание Собора.
       Последние два пункта требуют особого пояснения. Над иерархией и церковными людьми витает отвратительный призрак ВЦУ 1922 года. Церковные люди стали подозрительными. Временный церковный орган должен как огня бояться хотя бы малейшего сходства своей деятельности с преступной деятельностью ВЦУ. Иначе получится только новое смятение. ВЦУ начинало со лжи и обмана. У нас все должно быть основано на правде. ВЦУ, орган совершенно самозваный, объявил себя верховным вершителем судеб Русской Церкви, для которого необязательны церковные законы и вообще все Божеские и человеческие законы. Наш церковный орган — только временный, с одной определенной задачей — созвать Собор. ВЦУ занялось гонением на всех, ему не подчиняющихся, т.е. на всех порядочных людей из иерархии и других церковных деятелей, и, грозя направо и налево казнями, обещая милость покорным, ВЦУ вызывало нарекания на власть, нарекания едва ли желательные для самой власти. Эта отвратительная сторона преступной деятельности ВЦУ и его преемника, так называемого Синода, с его Соборами 1923—25 гг., заслужила им достойное презрение, доставив много горя и страданий неповинным людям, принесла только зло и имела своим следствием только то, что часть иерархии и несознательных церковных людей отстала от Церкви и составила раскольническое общество. Ничего подобного, до самого малейшего намека, не должно быть в действиях временного церковного органа. Эту мысль я особенно подчеркиваю, потому что здесь именно вижу величайшую опасность. Наш церковный орган должен только созвать Собор. Относительно этого Собора обязательны следующие требования.
       5. Временный церковный орган должен собраться не подбирать Собор, как то сделано печальной памяти ВЦУ в 1923 году. Собор подобранный не будет иметь никакого авторитета и принесет не успокоение, а только новое смятение в Церкви. Едва ли есть нужда увеличить в истории количество разбойничьих соборов; довольно и тех: Ефесского 449 г. и двух Московских 1923—25 гг. Самому же будущему Собору мое пожелание то, чтобы он мог доказать свою полную непричастность и несолидарность со всякими политически неблагонадежными направлениями, рассеять тот туман бессовестной и смрадной клеветы, которым окутана Русская Церковь преступными стараниями злых деятелей (обновления). Лишь только настоящий Собор может быть авторитетным и сможет внести успокоение в церковной жизни, дать покой измученным сердцам церковных людей. Я верю, что на Соборе обнаружится понимание всей важности ответственного церковного момента, и он устроит церковную жизнь соответственно новым условиям”.

       Только при соборности Церкви, мыслил и утверждал архиепископ Иларион, произойдет церковное умиротворение и утвердится нормальная деятельность Русской Православной Церкви в новых условиях советского государства.
       ...Крестный путь его подходил к завершению. В декабре 1929 года архиепископа Илариона направили на вечное поселение в Среднюю Азию, в город Алма-Ату. Этапом добирался он от одной тюрьмы до другой. По дороге его обокрали, и в Ленинград он прибыл в рубище, кишащем паразитами, и уже больным. Из ленинградской тюремной больницы, куда его поместили, он писал: “Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, в дороге; в субботу, 15 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли перенесу”.
       В больнице ему заявили, что его надо обрить, на что Преосвященный ответил: “Делайте теперь со мной что хотите”. В бреду говорил: “Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет”.
       Ангел смерти стоял уже у главы страдальца. За несколько минут до кончины к нему подошел врач и сказал, что кризис миновал и что он может поправиться. Архиепископ Иларион едва слышно прошептал: “Как хорошо! Теперь мы далеки от...” И с этими словами исповедник Христов скончался.
       Митрополит Серафим Чичагов, занимавший тогда Ленинградскую кафедру, добился разрешения взять тело для погребения. В больницу доставили белое архиерейское облачение и белую митру. Покойного облачили и перевезли в церковь Ленинградского Новодевичьего монастыря. Он страшно изменился. В гробу лежал жалкий, весь обритый седой старичок. Одна из родственниц покойного, увидев его в гробу, упала в обморок — так он был не похож на прежнего Илариона.
       Похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от могил родственников архиепископа (впоследствии Патриарха) Алексия.
       Кроме митрополита Серафима и архиепископа Алексия в погребении участвовали епископы Амвросий (Либин) Лужский, Сергий (Зенкевич) Лодейнопольский и еще три архиерея.
       Так отошел в вечность этот богатырь духом и телом, чудесной души человек, наделенный от Господа выдающимися богословскими дарованиями, жизнь свою положивший за Церковь. Его смерть явилась величайшей утратой для Русской Православной Церкви.
       Вечная тебе память, достоблаженный святителю Иларионе.

Оптинский иеромонах Никон (Беляев)

       ИЕРОМОНАХ НИКОН был подвижником, отобразившим в своей жизни высокие идеалы монашеского духа и запечатлевшим их своей мученической кончиной.
       Вот его жизненный путь и его завершение.
       В конце XIX — начале XX столетия жила в Москве купеческая семья Беляевых. Митрофан Николаевич Беляев, глава семьи, был крестьянином Воронежской губернии Землянского уезда. После смерти первой жены он женился на дочери московского купца Швецова Вере Лаврентьевне. Оба они были людьми религиозными.
       26 сентября 1888 года у супругов Беляевых родился сын, которого во святом крещении наименовали Николаем в честь и славу Святителя Христова Николая, Мирликийского чудотворца. К тому времени у них уже было трое детей — Любовь, Надежда и Владимир. Николай родился четвертым.
       Младенец Николай рос, незаметно впитывая в себя с молоком матери все добрые качества ее души. Рос физически и духовно. Он был милым, веселым ребенком и пользовался исключительной любовью дедушки и бабушки. Он от природы был наделен характером бойким, веселым и энергичным. Этими качествами он выделялся из среды своих братьев. Его жизнерадостность заражала и остальных. Где бы он ни появлялся, всюду исчезала скука и водворялось веселье. Он весь дышал весельем. Таким он оставался и до конца своих дней, с той только разницей, что бездумную детскую веселость сменила тихая радостность — плод высокой духовной культуры.
       Судя по воспоминаниям его брата Ивана, отличительной чертой характера Коли еще в детстве было терпение и очень большая сдержанность. По словам его матери, Николай, по сравнению со своими братьями, был исключительно терпеливым ребенком еще с пеленок. Даже во время болезней и вообще физических страданий он поражал всех своим не по годам мужеством.
       Как это ни странно для религиозно настроенной семьи Беляевых, но детей, когда они были маленькими, в храм водили редко, в особенности в холодное время года, боясь простуды. Детей любили, ласкали, но вольностей не позволяли, и уходить из дома, не спросив на это разрешения, они не смели. Дома же их с малых лет приучали молиться Богу и утром, и вечером. Причем, для них было составлено маленькое правильце, которое состояло из молитв “Царю Небесный”, “Отче наш”, “Богородице Дево, радуйся”, “Заступнице усердная” и других. Затем — краткое обращение к своему святому и святителю Николаю Чудотворцу. Заканчивалось правило молитвой за здравие всех поименно, начиная с дедушки и кончая младшим братом. После смерти дедушки, бабушки и отца прибавилась еще молитва об их упокоении. Молитвы читались наизусть, вслух, по очереди. Во время молитвы всегда присутствовала мать.
       Не считая светских книг, которые давались детям с большим выбором, им часто читали вслух или предлагали почитать самим Евангелие и жития святых.
       Чистую и восприимчивую душу Коли чрезвычайно волновали истины, открывающиеся ему из чтения житий святых и других книг духовного содержания, а также и в процессе изучения закона Божия в школе.
       Часто задумывался он над вопросом социальной разницы между людьми, совершенно одинаковыми по природе. Сердце его болезненно сжималось от жалости к тем детям, которые (он хорошо это знал из рассказов взрослых и своих товарищей) полураздетые и голодные живут в сырых подвалах или скитаются по улицам Москвы, выпрашивая у прохожих подаяния.
       Обливаясь горькими слезами, засыпал он иногда в своей кроватке при размышлении о Боге, Его вездесущии и всемогуществе. Особенно волновало его размышление о смерти, аде и вечных мучениях, ожидающих грешников. От наплыва мыслей он долго не мог уснуть, в то время, как братья его давно уже спали. Детский разум был бессилен понять всю колоссальность этих представлений. В особенности поражало его то, что мучения будут вечными, то есть без конца. Бесконечность страшила больше всего. Она была непонятна человеческому существу, жившему на земле, во времени.
       Когда пришла пора учиться грамоте, Николай перешагнул порог гимназии и стал ее учеником. Учение давалось ему легко, и он быстро усваивал преподаваемые предметы. В стенах гимназии у Николая закалывалась твердая основа духовного развития.
       Однажды настоятель церкви “Всех скорбящих Радосте” о.Симеон Ляпидевский на исповеди сказал Николаю, чтобы он по праздникам непременно ходил в храм: “Это наш долг перед Богом”. С этого времени Коля стал чаще посещать храм, иногда даже в будние дни. А вскоре, как имевший хороший голос, Николай стал петь и читать на клиросе и прислуживать в алтаре в том же Скорбященском храме.
       В 1905 году вспыхнула революция. Николай вместе с другими учащимися гимназии остро реагировал на происходящие события и принимал участие во всех выступлениях революционно настроенных своих товарищей. За активную демонстрацию Николай был исключен из гимназии. Ему было предоставлено право сдавать выпускные экзамены экстерном.
       Неудачно закончившаяся революция 1905 года заставила Николая пересмотреть социальные идеи, которыми он увлекался некоторое время, и отойти от всякой политики в делах веры. Он чаще стал завязывать продолжительные беседы со своим братом Иванушкой на богословские, моральные и социальные темы. Оба они пришли к убеждению, что для истинно христианской жизни недостаточно частое посещение храма и даже чтение и пение на клиросе.
       Сознание собственного несовершенства при сопоставлении своей жизни с законом Евангельским породило горячее стремление к исправлению своих недостатков. В поисках пути к этому — пришло желание молиться о помощи свыше. Хождение на клирос стало тяготить братьев, и они начали посещать другие храмы, где ничего не могло помешать их молитве, где можно было спокойно стоять и легче сосредотачивать внимание.
       По окончании гимназии Николай поступил в университет на физико-математический факультет, но сердце его было занято другим — “единым на потребу”.
       С середины 1906 года он как бы оторвался от всего окружающего, и занятия в университете стали мало его интересовать. Его увлекла молитва в храме и дома, чтение Евангелия и сочинения епископа Феофана “Путь ко спасению”.
       Голос Божий через Св. Писание и творения св.отцов зовет Николая бросить греховную мирскую жизнь, исправиться и стать истинным христианином. Впервые в жизни своей он приносит сознательное покаяние у иеромонаха Чудова монастыря Серафима и принимает Св.Таины. Совершается чудо Божия милосердия над ним. Николай решается потупить монастырь. Вера Лаврентьевна, мать, соглашается с его решением.
       В феврале 1907 года Николай, с благословения еп.Трифона, вместе со своим братом Иванушкой выехал из Москвы в Оптину Пустынь, не имея о ней ни малейшего представления. Оптину Пустынь оба брата увидели впервые 24 февраля в четыре часа дня.
       Сразу в число братии их не приняли, а оставили погостить в Оптиной, помолиться, потрудиться и не спеша присмотреться ко всему. Николая и Иванушку поместили в “странноприимную” и определили им нести послушание на скотном дворе — рубить хвою для подстилки скоту.
       Николай трудился и молился в храме. В то же время он посещал скит и о.Варсонофия.
       Опытный в жизни седовласый старец и девятнадцатилетний, еще не сформировавшийся в своем духовном развитии юноша после первых же бесед почувствовали какую-то необъяснимую связь друг с другом, то, что называется духовное родство. Они, столь различные по возрасту и развитию, понимали друг друга сразу, иногда с полуслова. Незримые нити притягивали их. После каждого свидания и каждой беседы эти нити все более и более укреплялись и, наконец, впоследствии образовали столь крепкую и прочную привязанность, что разорвать и разъединить ее могла только разлука. Старец Варсонофий ясно видел это с первых же дней знакомства. Недаром он впоследствии сказал ему: “Наши сердца настроены на один лад”... Или: “Наши души звучат в один тон”.
       Между прочим, с Николаем, когда он жил в гостинице, произошел такой случай. Однажды он вышел открыть дверь запоздалому постояльцу. Было уже поздно, и наружная дверь была заперта. Стояла темная предвесенняя ночь. Когда он открыл дверь, то увидел, что из тьмы отделяется тьма, движется к нему и входит на лестницу в виде черной собаки. В страхе он захлопнул дверь, и все исчезло. Когда он рассказал об этом старцу, тот сказал: “Господи, помилуй!.. Всегда закрывайте дверь, когда к вам будет приходить эта собака. А она будет приходить... Она не оставит вас... Еще много раз она придет к вам...”
       На Светлой неделе, пробыв весь Великий пост в Оптиной Пустыни, братья возвратились в Москву. 8 месяцев они прожили в миру, ожидая благоприятного для них времени.
       Заметим, что до поступления в монастырь Николай, имея весьма смутное представление о монастырской жизни, не верил в идеал монашества, даже осуждал монахов. Поэтому поступление его в скит Оптиной Пустыни явилось, действительно, чудом милосердия Божия, знаком явного призвания и Божественного руководительства, знаком особого воздействия благодати Божией. Удивительно то, что он, доселе не желавший ни в чем подчинить свою волю и свое разумение кому бы то ни было, в деле поступления в монастырь как бы совсем не имел своей воли. Все делалось по указанию и благословению духовных лиц, которым он, сам не зная почему, беспрекословно следовал. Время благоприятное наступило.
       7 декабря 1907 года в пятницу, когда святая Церковь празднует память святителя Амвросия, епископа Медиоланского, братья уже стояли в скитском храме за Божественной литургией, которая совершалась по случаю памяти (день именин) великого оптинского старца Амвросия.
       Апостол, Евангелие и запричастное пение псалма — все говорило об отречении от мира.
       Скитоначальник о.Варсонофий, беседуя с ними в этот день, между прочим, спросил их, не оставили ли они свое намерение поступить в скит. Иван, с присущей ему горячностью, заявил о неизменности своего решения. Николай же на заданный вопрос ответил сдержанно: “Я, батюшка, вижу, что не имею никаких добродетелей, и никакого твердого решения у меня нет. Не знаю, что делать... Поэтому я думаю делать все за послушание, как Вы благословите. Против Вашей воли и благословения я не пойду”.
       Старец, выслушав его, сказал: “Вы правильно рассуждаете”.
       9 декабря, в воскресенье, братья опять стояли за литургией в скитском храме.
       — Понравилось ли вам чтение Евангелия и Апостол? — спросил их старец, когда они пришли к нему (Евангелие в тот день читали от Луки, глава 12, стихи 16—22, а Апостол — Послание к Ефессянам, глава 5, стихи 9-19).
       Услышав утвердительный ответ, он неожиданно для них сказал:
       — Еще в пятницу за литургией, в день памяти старца Амвросия, слушая чтение Апостола и Евангелие, я подумал: про вас это говорится... И я тогда же решил принять вас в скит, уверенный, что сам старец Амвросий благословляет вас на этот путь.
       Услышав эти слова, Иван просиял от радости, видя неожиданное исполнение своего желания.
       — А как Вы, Николай Митрофанович? — обратился к Николаю старец.
       — Я не знаю, батюшка... Как Вы скажете: есть ли смысл поступать мне в скит теперь или подождать до времени, когда можно будет поступать?
       — Конечно, есть! Поступайте!
       10 декабря, окрыленные радостью, братья помчались в Москву. 11-го числа они уже были в столице и прямо с Брянского вокзала, не заезжая домой, поспешили к епископу Трифону, своему благодетелю и молитвеннику, с радостной вестью.
       Время в сборах и хлопотах, связанных с оформлением необходимых для их переселения дел, летело быстро. Когда приготовления были закончены, они простились со всеми, навсегда покидая родимый дом, мать, братьев, сестер, знакомых и родных, оставляя мир с его суетою и треволнениями, с единственным стремлением посвятить всю свою жизнь Господу, столь чудесным образом призвавшему их для служения Ему в иноческом чине. Епископ Трифон благословил их на прощание крестиками: — Вы восходите на крест, поэтому я и даю вам в благословение кресты. Помогай вам Бог!
       А настоятель церкви св.Константина и Елены, где так много потрудился их дедушка и к которому они тоже зашли проститься, дал им в благословение маленькие иконочки Божией Матери “Нечаянная Радость”.
       Мать же на прощание благословила их иконами Покрова Пресвятой Богородицы, вручая своих дорогих сыновей “теплой Заступнице мира холодного” — Пречистой Матери Божией, под Ее невидимый покров и защищение.
       Между прочим, о. Симеон Ляпидевский, их приходской священник, сказал Николаю: “Да, там ты увидишь и испытаешь на самом деле, собственным опытом существование и козни врага-диавола, о чем доселе читал только в книгах”.
       Напутствуемые молитвами, благословениями и благопожеланиями, 22 декабря 1907 года братья навсегда покинули Москву и отправились в Оптину Пустынь. На следующий день они прибыли в обитель и поселились сначала в гостинице, а затем в келиях, в так называемом “Золотухинском корпусе”, в юго-восточном углу скита.
       Убранство келий было самое простое: стол, два табурета, деревянная кровать, покрытая вдвое сложенным войлоком, угольный шкафчик в переднем углу. Для двух братьев началась новая жизнь. Николаю было тогда 19 лет. Шефство над ним взял старец Варсонофий. Сначала он ознакомил юношу с внешней жизнью скита и преподал ему первоначальные правила поведения, а затем назначил его на общие послушания с другими братьями. Одновременно старец привлек Николая к работам по письмоводительству. Убедившись в его способностях, он поручил ему более сложную работу — составление краткого содержания писем (в виде оглавления) старца Амвросия, в связи с переизданием 1-го тома.
       В конце февраля 1908 года Николая назначили быть помощником библиотекаря, в связи с переносом библиотеки в новое помещение — верхний этаж храма св.Льва Катанского. Одновременно его назначили петь на клиросе и читать. Он обладал хорошим голосом, у него был мягкий бархатистый бас. Несмотря на то что горло у него было слабое и он не мог долго петь, он никогда не отказывался петь на клиросе, хотя сам не напрашивался.
       Очень скоро оценили в скиту и его прекрасное чтение, начало которому он положил еще отроком в церкви “Всех скорбящих Радосте” в Москве. Неспешное, ровное чтение без интонации и “выразительности”, навязывающей свои, личные чувства и переживания, нравилось всем. Вместе с приятным голосом оно производило соответствующее впечатление и легко воспринималось, что дороже всего в церковном чтении и пении.
       Порядок чтения на правиле и в церкви был такой: шестопсалмие за утреней и каноны читались старшими манатейными монахами. Акафисты и акафистные каноны читали иеромонахи. Средняя братия, рясофорные, читали Апостольские послания за обедней, пролог за утреней, паремии за вечерней, часы, повечерие и акафисты в праздничные дни. Младшая братия, послушники, — часы, повечерия и кафизмы в непраздничные дни.
       Вполне оценив по достоинству чтение Николая, его, вопреки правилам, назначили читать то, что не положено было читать новоначальным.
       Когда Николай закончил оглавление к письмам старца Амвросия, ему дали другое послушание — совместно с иеромонахом Кукшей, вернее, под его руководством, составить чин церковных служб, отличающихся от обыкновенных, например, “Вынос креста”, служба Страстной седмицы и другие.
       В библиотеке было очень много работы. Николай не покладая рук ревностно трудился, помогая библиотекарю о.Иоанну Полевому (впоследствии иеромонах Иосиф). Когда библиотека была перенесена и размещена в новом помещении, о.Иоанн подарил Николаю за усердие книгу “Царский путь Креста Господня”.
       Николай, с присущей ему жизнерадостностью, охотно выполнял все возложенные на него послушания. С одинаково радостным лицом он работал в трапезной, разметал снег, носил дрова, топил печь, мыл посуду, подметал пол, ездил с работниками в лес за дровами. Некоторое время трудился в церкви — был помощником пономаря. С наступлением весны активно принимал участие в садовом послушании: носил на себе навоз для удобрения, копал, сажал. Летом, в покос, вместе со всеми братиями косил траву и убирал сено на лугах под Козельском. Здесь, в скиту, он впервые познакомился с работой не для развлечения, как в миру. Приходилось быть на ногах и работать с раннего утра и до позднего вечера, включая сюда и стояние на молитве. Но он, избалованный и не привычный к физическому труду, не тяготился ничем. Его светлая душа не знала ни уныния, ни недовольства, ни ропота. Все он воспринимал легко и радостно.
       В октябре 1908 года Николай был назначен письмоводителем начальника скита старца Варсонофия. От всех остальных послушаний, кроме пения на клиросе и чтения, он был освобожден. Это послушание было основным в продолжение всей его жизни в скиту.
       Старец Варсонофий всей душой полюбил своего письмоводителя и нашел в нем не только примерного ученика и монаха, но и достойного последователя своих заветов и наставлений.
       Николай взаимно чувствовал к старцу не только любовь, безграничное уважение и преданность — он преклонялся перед ним и всецело предавал себя в волю старца. Живя под руководством о.Варсонофия, Николай назидал свою душу чтением жизнеописаний св.подвижников, в частности, оптинского старца Макария, старца Льва, архим. Моисея, игумена Антония и других.
       29 января 1908 года он был одет в послушническую одежду. Старец благословил ему прочитать книги: Авву Дорофея, “Путь ко спасению” еп.Феофана, “Лествицу” преп.Иоанна Лествичника, творения преп.Феодора Студита, препп.Варсонуфия и Иоанна, Марка Подвижника, сочинения еп.Игнатия (Брянчанинова) и другие.
       Чтение творений св.отцов давало ему правильное понятие о монашеской жизни и укрепляло в благочестии.
       Послушник Николай внимал тому, чему учил его старец. А старец учил его молитве и смиренному о себе чувству. Николай шел стопами древних послушников. Он почти ежедневно открывал старцу свои помыслы и получал от него спасительные советы. Правда, Николай иногда ленился исполнять добрые наставления старца, но тогда он глубоко укорял себя и говорил: “Мне много дано, но много и взыщется”.
       Из наставлений старца и святоотеческих книг он вскоре понял, что монашество есть непрерывающаяся борьба с миром, плотию и диаволом. Понял и твердо усвоил мысль, что он должен готовиться к предстоящей борьбе и скорбям, что благодушное его состояние, в конце концов, по закону духовной жизни, должно смениться тяжелой борьбой и что ему нужно заранее запастись терпением, чтобы впоследствии не впасть в расслабление и уныние под бременем искушений.
       В апреле 1910 года Николай был пострижен в рясофор. Наступило время испытаний. На старца Варсонофия, по зависти диавола, отдельные монахи и монахини ближайших женских монастырей воздвигли гонение, окончившееся тем, что о.Варсонофия перевели в Коломенский Старо-Голутвинский монастырь. Николай остался без старца. И поскольку он любил о.Варсонофия и руководствовался его наставлениями, то недоброжелательство отдельной братии излилось и на него. Все то, о чем предупреждал и что пророчески предсказывал ему старец, сбылось.
       С отъездом о.Варсонофия, казалось, все рухнуло. Вся жизнь Николая изменилась. Сколько насмешек, тайных и явных глумлений и торжествующего злорадства перенес он от неразумных братий! Чтобы дополнить до краев чашу страданий, предназначенных выпить Николаю, его, вскоре после отъезда старца, постиг новый удар: как и о.Варсонофия, его изгнали из скита и перевели в монастырь, назначив совместно с О.Петром Крутиковым (впоследствии иеромонах Парфений) письмоводителем в канцелярии.
       Скорби продолжались. 1 апреля 1913 года старец Варсонофий скончался. Его, согласно завещанию, погребли в Оптиной Пустыни, рядом с О.Анатолием, против южных дверей Введенского собора.
       Николая на погребении не было. Он лежал в больнице с острым ревматическим воспалением суставов и сердца. Душа его разрывалась при слышании погребальных песнопений и перезвона монастырских колоколов. От великой скорби Николай не видел ничего. Все потемнело и потускнело в его глазах. От сознания, что старца уже нет в живых, что его тело лежит в земле сырой, что никогда не взглянут из-под очков добрые, полные любви глаза старца, никогда не прозвучит его голос, никогда милая детская улыбка не осветит его святолепного лика, — сердце в нем обливалось кровью, и из груди вырывались рыдания. И в довершение всего он был лишен возможности из-за своей болезни даже проститься со старцем, дать ему последнее целование! Скорби Николая не было предела...
       Но время лечит. Оно излечило и Николая. Хотя о.Варсонофия он никогда не забывал. Старец был для него как живой и служил ему путеводной звездой, указывающей верный путь во всех случаях жизни.
       Николай продолжил свой спасительный подвиг. До пострига в монашество он явил высокий пример безусловного послушания, нелицемерного смирения, исключительной мирности со всеми, твердости и мужества, не колеблющихся ни перед лестью, ни перед угрозами, пример образцовой добросовестности в исполнении обязанностей. Не по годам серьезный, вдумчивый и в то же время всегда радостный, он еще в те далекие годы привлекал к себе внимание. Все понимали без слов, что Николай — незаурядный монах, каких немного. Фундамент, заложенный в душе Николая старцем Варсонофием, был сложен прочно и надежно. В продолжение всей своей жизни в монастыре — в тихой ли келий своей, в храме или за послушанием, — везде и всегда он возлагал на этом несокрушимом основании все новые и новые камни, строил свой дом душевный во славу Божию. Он непрерывно рос духовно.
       Работая письмоводителем в канцелярии монастыря, Николай был занят с утра и до позднего вечера, исключая, конечно, богослужебные часы. По несколько раз в день приходилось ему ходить из монастыря в скит и обратно по разным делам обители, ибо новый скитоначальник был еще недостаточно опытен. Когда отец архимандрит заболел смертельной болезнью, его временно заменил начальник скита о.Феодосий. Именно в это время Николаю, в силу необходимости, пришлось проявить себя не только аккуратным и исполнительным письмоводителем, но и в высшей степени энергичным, деятельным помощником во всех практических делах обители.
       В затруднительных случаях личной жизни Николай обращался за советом к настоятелю Оптиной пустыни отцу архимандриту Исаакию, которого он уважал и почитал.
       24 мая 1915 года Николай был пострижен в мантию с именем Никон (память 28 сентября). Ему было тогда 27 лет. 10 апреля 1916 года он был рукоположен во иеродиакона.
       Братией и богомольцами было замечено, что о.Никон с первых же дней очень хорошо служил. Ровно, спокойно и в то же время воодушевленно произносил он надлежащие возгласы, благоговейно и со страхом Божиим предстоя со служащим иеромонахом престолу Божию. Когда у него впоследствии спрашивали, не готовился ли он заранее, о.Никон отвечал: “Нет. До посвящения во иеродиакона я никогда не читал служебник, потому что не знал, достоин ли я быть священнослужителем. Я стал читать его тогда, когда меня посвятили во иеродиакона. Служить меня учила братия. Я слушал все, что мне говорили, и даже просил, чтобы мне указывали на мои недостатки в служении. Слушая наставления, я потом подвергал их рассуждению и принимал то, что мне подходило. Однажды у нас в Оптиной служил о.протодиакон из Калуги. Я просил его указать мне, как надо служить. Он спросил меня: “А Вы читали "Учительное известие?" Я ответил: "Да, читал". "Так мне Вам больше нечего сказать",— ответил он.
       Тогда я был очень недоволен ответом протодиакона, но потом, читая внимательно эту книгу, я понял, почему он мне так ответил, и был очень благодарен ему. Из этой книги я узнал, что при совершении Богослужения важно не то, чтобы громко и красиво делать возгласы, а чтобы служить с благоговением”.
       Наступил грозный и роковой 1917 год. Прогремела революция. Рушилось все старое. Власть над истомленной страной взяла партия атеистов, придерживающаяся материалистического мировоззрения.
       В ожидании грядущих неизбежных изменений тихо и незаметно продолжали жить в монастыре оптинские иноки. До них уже доходили известия о закрытии церквей и монастырей и о конфискации их имущества.
       Старое многовековое здание государства Российского рухнуло. Строительство нового здания еще не начиналось. Наступила разруха, неизбежное последствие всего разрушенного, хаос обломков. Страна переживала неимоверные трудности. Война с интервентами, кольцом охватившими Россию, поглощала все скудные средства страны, истощенной предыдущими годами. Голод, острый недостаток в самом необходимом для жизни, репрессии, эпидемии тифа и других болезней терзали Россию.
       В первые же годы революции большинство монастырей были закрыты, причем, часть их закрывалась по той простой причине, что из-за отсутствия средств к существованию братия разбредалась по всей стране, оставляя свои обители на волю Божию.
       Оптина пустынь, так же, как и некоторые другие монастыри, стойко и мужественно терпела все тяготы, все притеснения и угнетения. Монастырь подвергался уничтожению не сразу. Постепенно были конфискованы сначала мельницы, затем кирпичный и лесопильный заводы, приносившие обители значительный доход, затем был отобран лес, принадлежавший монастырю, рыбные ловли, луга, огороды, сады и скот. Той же участи подверглась пасека и вместе с нею скит, где было намечено устройство дома отдыха.
       Положение монастыря было критическое. Он был лишен основных источников и средств для существования. Но оптинские иноки не растерялись. Из оставшихся трудоспособных монахов была организована “сельскохозяйственная артель”. Выделенные артели часть огородов, садов, луга и скот минимально обеспечивали материальные нужды монахов. И по-прежнему совершалась в храмах обители Божественная служба, все так же трудилась братия, полагаясь на милость и благость Божию, повергая обитель и себя в руце Божий.
       3 ноября 1917 года, в день памяти св.великомученика Георгия Победоносца, о.Никон был посвящен в сан иеромонаха.
       С наступлением периода возмужалости (ему было 29 лет) здоровье о.Никона окрепло. От того болезненного состояния, которое испытывал он в последние годы своей жизни в скиту, по-видимому, не осталось и следа. Беспокоила его только больная нога. По-прежнему он с трудом выстаивал продолжительные церковные службы, часто садился. Иногда расширенные вены больной ноги воспалялись, открывалась рана, причиняя серьезные страдания. В таких случаях он подолгу лежал в постели, не имея возможности передвигаться. Болезнь свою он переносил изумительно спокойно, никогда никому не жалуясь.
       В это трудное и грозное время во всей широте развернулись административно-хозяйственные способности о.Никона. Молодой, полный нерастраченных сил и энергии, он ревностно трудился, имея высшей целью своих трудов — прославление имени Божьего на земле. Сохранить монастырь до последней возможности — вот что подсказывала ему эта святая и высокая цель. “Умру, а не уйду”, — писал он в те дни в дневнике.
       О.Никон никогда не искал и не желал начальственных должностей. Его заветным желанием было тихое, мироотреченное житие аскета. Но Господу было угодно вести Своего избранника по иному пути. Юридически он нес послушание в монастырской канцелярии, был ее письмоводителем. Фактически же как-то само собой, но не без воли Божией, получалось так, что решающий голос в том или ином деле обители, а потом сельскохозяйственной артели принадлежал о. Никону.
       Но зависть не дремала. Некоторые иноки, которые были и ранее недовольны о.Никоном, возмущались тем, что самые правильные суждения в том или ином вопросе принадлежали не им, старым, опытным монахам, а молодому, не имевшему еще тридцати лет, о.Никону.
       Много осложнил жизнь братии поселившийся на покой в Оптиной пустыни бывший епископ Уфимский Михей. Он часто давал инокам свои распоряжения, не совсем согласные с уставом обители. Отец Никон, воздавая честь епископу, некоторые его указания отвергал. В один из таких случаев еп.Михей вознегодовал и обозвал его мальчишкой, а затем пожаловался на него епархиальному начальству. Ввиду жалобы было решено перевести о.Никона и двух единомысленных в ним монахов в другой монастырь Калужской епархии. Но за о.Никона вступился благочинный монастырей и достиг своей цели. О.Никон остался в Оптиной пустыни.
       Иеромонах Никон твердо держался Божиих заповедей. “Я монах, — говорил он своим духовным чадам, — а монах есть исполнитель всех заповедей Божиих. Ни прощения, ни угрозы, ни даже смерть не должны заставить монаха презреть заповедь Божию. Умиляют мое грешное сердце слова псаломские: "Твой семь аз, спаси мя, яко оправданий Твоих взысках". Говорю их Господу, когда грозят мне люди или помыслы мои при исполнении долга моего священноиноческого. Буди воля Господня!”
       С самого начала революции Православная Церковь оказалась в горниле великих испытаний гонениями и притеснением. Один за другим закрывались монастыри и храмы. В них устраивались дома отдыха, клубы, кинотеатры, библиотеки, или они просто использовались под склады.
       В годы разрухи оставшиеся не закрытыми церкви испытывали острую нужду в самом необходимом для совершения богослужений. Не было муки для выпечки просфор, красного вина для совершения литургии, ладана, свечей, масла. Число прихожан, приписанных к той или иной церкви, уменьшалось с каждым днем. Многие, весьма многие покинули Церковь “страха ради иудейска”.
       Часть молодежи, революционно настроенной, организовала группы “воинствующих безбожников”. Имея целью в кратчайший срок уничтожить веру христианскую, они по большим праздникам устраивали на улицах городов кощунственные процессии, нарядившись в облачения, похищенные из закрытых церквей, и вообще позволяли себе всякие бесчинства и надругательства над всем священным.
       Лавина бедствий, обрушившаяся на Церковь Христову, сметала на своем пути все святое. Епископы, священники, монахи и миряне подвергались жестоким репрессиям. Под видом “контрреволюционеров” их арестовывали, наносили всевозможные оскорбления и глумления, даже побои, их заключали в тюрьмы, расстреливали, ссылали в отдаленные места страны, преимущественно на Крайний Север или в Сибирь, заставляя выполнять непосильную работу при скотских условиях жизни и на голодном пайке.
       Великое множество мучеников за веру окончили свою страдальческую жизнь и сложили свои кости в неведомой стороне. Страшное было время. Невольно вспоминаются при этом пророческие слова, сказанные старцем Варсонофием задолго до революции своему ученику о.Никону: “Монастыри будут в великом гонении и притеснении... Придет время, когда Оптиной будет тяжело... Истинные христиане будут ютиться в маленьких церквочках... Пожалуй, Вы доживете до тех времен, когда опять будут мучить христиан, и мучения их будут подобны древним... Мы-то уж уйдем, а Вы будете участником и современником всех этих ужасов... До ужасного времени доживете Вы... Помяните мое слово, что увидите Вы день лют...”
       Таинственно и грозно звучали эти слова в устах старца. И вот — они сбылись...
       17 сентября 1919 года, в день ангела своей матери, Веры Лаврентьевны, о.Никон, возвратясь после литургии в свою келью, неожиданно был арестован и без предъявления обвинения заключен в Козельскую тюрьму. Но, видно, его час еще не пришел. Через некоторое время о.Никон был освобожден и вновь продолжил трудиться во славу Божию в родной обители.
       Оптина пустела. Один за другим уходили из мира сего старцы. 9 марта 1920 года скончался последний начальник скита Оптиной пустыни схиигумен Феодосии.
       Зимой 1922 года арестовали старца Нектария, а 30 июля, в том же году, скончался старец иеросхимонах Анатолий, так называемый Маленький. Многие иноки до окончательного закрытия монастыря покинули обитель. В ней остались в большинстве своем монахи пожилого возраста, твердо решившие не уходить из обители до последней возможности, пока не прогонят. Все они жили под страхом, каждый день и каждый час ожидая всего: изгнания, ареста, тюрьмы, ссылки, смерти.
       В 1923 году сельскохозяйственная артель “Оптина пустынь”, под видом которой кое-как держался монастырь, закрылась. Бывший монастырь перешел в ведение Главнауки и, как исторический памятник, был назван музеем “Оптина пустынь”.
       В ведение музея отошли храмы, кладбище, трапезная, скит, в котором так и не удалось устроить дом отдыха, и 70 гектаров векового монастырского леса, объявленного государственным заповедником. Лес этот, по мнению знатоков, был единственным в средней полосе России, где сохранились реликтовые растения, то есть растения, оставшиеся после ледникового периода.
       Монастырские здания, в которых размещалась раньше братия, были заняты детским домом, конторой музея и квартирами служащих и рабочих семхоза, лесозавода и музея. Большая же часть помещений сдавалась музеем под квартиры дачникам, что приносило немалый доход. В бывшей трапезной были устроены отделы тканей (экспонатами были преимущественно облачения, взятые из монастырской ризницы) и отдел флоры и фауны. В скиту, по указанию бывшего келейника старца Нектария, о.Севастьяна, были восстановлены в их первоначальном виде как внутри, так и снаружи келий старцев.
       В качестве рабочих и сторожей при музее были оставлены человек двадцать монахов. Всем остальным было приказано покинуть бывший монастырь и уходить куда угодно.
       О.Никону вместе с некоторыми другими монахами, как члену товарищества бывшей сельхозартели, не предъявили требований оставить монастырь до полной ликвидации дел артели и сдачи всего имущества музею.
       Архимандрит Исаакий, покидая монастырь, благословил иеромонаха Никона остаться в обители, принимать богомольцев и совершать службы в Казанском храме. С этого момента о. Никон сделался не только духовником, но и старцем.
       Недолго пришлось служить ему в обители. 15 июня 1924 года он отслужил последнюю всенощную в больничной кухне и через несколько дней покинул Оптину. Многие плакали. А он, обратившись к плачущим, сказал: “Вот чудесненькие! Ведь я монах. Давал обеты терпеть всякое озлобление, и укоризну, и поношение, и изгнание. И если это сбывается, если сие терплю, то радоваться подобает, так как совершается чин пострижения на деле, а не унывать. Сказано: "Радоватися подобает, егда во искушения впадаете различна"”.
       Иноки оптинские, поселившись в Козельске, начали новую жизнь, непривычную и скорбную. Некоторые из них, имевшие возможность, купили домики и жили по нескольку человек вместе.
       Отец Никон переехал в Козельск в конце июля 1924 года. Он поместился в заранее приготовленной квартире на Благовещенской улице, где уже жил О.Кирилл Зленко, с которым он начинал свою жизнь в скиту под руководством старца Варсонофия.
       Отец Никон устроился певчим в Успенском соборе. Но кроме пения ему часто приходилось в этом же соборе и служить. Служение его было прекрасно. Проникновенно звучал его голос. Благоговение и священный трепет, с которым предстоял он престолу Божию, передавались молящимся. В соборе он впервые начал произносить проповеди. Говорил он большей частью импровизированно, по вдохновению. Говорил на темы псалмов или же на содержание прочитанного в этот день Евангелия.
       Как монах, о.Никон был безупречен. Таким он оставался в Козельске, свято храня обеты, не нарушая их ни делом, ни словом. Изгнанный из монастыря и как будто бы предоставленный самому себе, он ни одного дела не начинал без благословения о.архимандрита, а иногда, довольно часто, ездил в село Холмищи к о. Нектарию, который, по-видимому, был его старцем.
       О.Никону, когда он переехал в Козельск, было 36 лет. Полный нерастраченных сил и энергии, он всего себя посвятил служению Богу — как пастырь, как духовник. Число его духовных детей увеличивалось. К нему перешли под руководство монахини из Шамордино и из других монастырей, многие жители Козельска и его окрестностей, а также верующие из других городов. Всех он принимал с любовью. Многим старым, бессильным и больным, не имеющим возможности заработать себе на пропитание, он помогал материально: деньгами и продуктами, — делясь с ними тем, что присылали или приносили ему более состоятельные его духовные чада, и оставляя на личные нужды самое необходимое.
       Своих духовных детей о.Никон принимал ежедневно в вечерние часы, конечно, исключая те дни, когда в соборе было богослужение. Он не только беседовал с ними, но и принимал от них исповедь. Во время исповеди, по оптинскому обычаю, исповедующийся всегда становился на колени. О.Никон как-то сказал, что “исповедь — это духовный суд. Исповедник — судья, а исповедующий грехи свои — преступник. И как кающемуся преступнику, ему подобает иметь не только душевное сокрушение о содеянном зле, но и телесно выражать свою виновность, ибо душа и тело человека неразрывны”.
       Исповедовал о.Никон изумительно хорошо. Он умел так расположить к себе кающегося наводящими вопросами, заставляя раскрыть перед ним, а вернее перед Богом, всю душу без утайки из-за ложного стыда, что кающийся и не замечал, как его уста легко и свободно открывают грехи, о которых он много, много лет умалчивал, тая их в себе и никому не открывая. Этот дар проникновения в душу кающегося, умение расположить к себе и вызвать полное доверие о.Никон, по-видимому, получил от старца Варсонофия. Дополнив полученное внимательной трезвенной жизнью своей, о.Никон во время исповеди не ограничивался одним принятием и разрешением грехов. Одновременно, по мере надобности, он преподавал совет, указание, предостережение. Иногда накладывал эпитимию. Он весьма внимательно и мудро учитывал возраст своих духовных чад, принимал во внимание и воспитание, и образование, и характер, и окружающую среду. Соответственно этому он к каждому умел подойти так, что становился действительно отцом. От своих духовных детей о.Никон требовал беспрекословного послушания, искренности и простоты. Он не выносил самочинников, любящих исполнять свою волю и настаивать на своем мнении, не выносил двоедушия, хитрости, лукавства и лжи. Отец Никон никогда никому не отказывал, если кто-либо из духовных чад приглашал его к себе отслужить молебен или панихиду.
       День о.Никона в связи с пастырской его деятельностью был занят до отказа. К вечеру он уставал до изнеможения и, принимая последнего посетителя, едва сидел. Он очень скорбел о том, что не может полностью выполнять монашеского молитвенного правила. Иго духовничества было настолько тяжело, что иногда у него пробегали мысли “притвориться дурачком”, бросить все, освободиться от молвы и укрыться от всего мира. Но покорность воле Божией быстро удаляла от него опасные думы.
       Почти ровно три года жил о.Никон в Козельске, посещая Оптину пустынь и ожидая неминуемых бедствий.
       Наступил июнь 1927 года. И совершилось то, к чему все давно уже готовились. В одно ясное погожее июньское утро о.Никона вместе с О.Кириллом арестовали и заключили в тюрьму. В это же утро были арестованы заведующий музеем и заведующий усадьбой-хозяйством музея. Одновременно с ними арестовали Михаила Михайловича Таубе (в монашестве о.Агапит) и еще некоторых. Для о.Никона, равно как и для других, начался крестный путь.
       Заключенных в вечерний час усадили в вагон поезда и доставили в Калугу. В тюрьме о.Никона поместили в общей камере. Для него это было большим испытанием. Чуждый дух большинства заключенных давил на его сердце и причинял ему невыразимые скорби. Тюрьма резко нарушила привычный и милый его сердцу уклад жизни. Пребывание в душной, прокуренной камере, невозможность уединиться и побыть наедине с собою, выполнить молитвенное правило, разговоры, оскорбляющие слух и возмущающие душу, и многое, многое другое было мучением, которое знакомо только тем, кто сам испытал это. [От издателей: Сам митрополит Иоанн испытал это, будучи еще юношей. Богоборческие власти провели его через горнило тюрьмы и психиатрической лечебницы...]
       О.Никон терпел все, как многострадальный Иов, тропарь которому всегда умилял его боголюбивую душу. Насколько тягостна была окружающая его обстановка, можно судить по тому, что он, при всем своем великом терпении и одержанности, в одном из писем написал фразу, которая сказала все: “О, как тяжело здесь в нравственном отношении! Скоро ли мы будем обедать дома, среди родных по духу!” Это был вопль, может быть, невольно вырвавшийся, вопль страдающей души, в течение продолжительного времени ежедневно и ежечасно угнетаемой ненавистной и мерзкой для его духовного устроения обстановкой.
       Его скорби увеличили возникшие между его духовными детьми раздоры из-за того, кому отдать преимущество в передаче посылок. И ему пришлось письменно умиротворять раздорников.
       Работал о.Никон в больничной канцелярии тюрьмы. Это давало ему некоторое утешение и облегчение.
       Находясь в изоляции, о.Никон не оставлял своего пастырского долга. Его ум и сердце были полны любовью к своим духовным чадам, врученным ему Самим Господом, и заботой о них. В нем ярко горело пламя настоящего исповедника Христова, сохранившего твердую веру и любовь к Богу и людям среди человеческой мерзости.
       К концу декабря 1927 года судебное следствие закончилось. Отец Никон был осужден на три года в концлагерь “Соловки”.
       27 января 1927 года этапом он был отправлен к месту своего осуждения. В марте этот этап прибыл в Кемь, и по причине циклона, пронесшегося над Белым морем, ссыльные временно были оставлены в Кемьском пересыльном пункте “Кемьперпункт”. Отца Никона ввиду болезни ног освободили от тяжелых работ, определив сторожем. Это давало ему возможность оставаться наедине с самим собою и предаваться молитве и чтению.
       В апреле 1929 года о.Никон был переведен из Кеми в другое место — на Попов остров Карельской республики. Местом работы ему определили лагерную канцелярию, где он трудился счетоводом.
       Жизнь в концлагере текла однообразно: проверка, работа, еда, сон... И так изо дня в день. Отсюда он писал назидательные письма своим духовным чадам.
       Немногим более двух лет пробыл о.Никон в концлагере “Кемьперпункт”. Отсюда его назначили на вольную выселку в северный край — в Архангельск.
       Кемский врач обнаружил у него туберкулез легких и посоветовал по приезде в Архангельск обратиться к тамошнему врачу. Отец же Никон, всегда и во всем вручавший себя воле Божией, обратился за советом к о.Агапиту: как быть? Последний не посоветовал ему обращаться к врачу. Выслушав его слова как из уст Божиих, о.Никон смиренно и покорно произнес: “Воля Божия да совершается”. Это были слова праведной души, всего себя, всю жизнь и все благоговейно приносящей в жертву Богу.
       Пока о.Никон находился в концлагере, в далеком Козельске и, в частности, в Оптиной пустыни произошли большие события. После ликвидации музея “Оптина пустынь”, последовавшей вскоре после ареста о. Никона и других, все земельные владения бывшего монастыря, находящиеся в ведении музея, лес и строения перешли в распоряжение местных представителей власти. Неприкосновенными, в ожидании распоряжения Главнауки, оставались пока только храмы, трапезная, кладбище, библиотека и “хибарка старцев” в скиту. Прибывшая из Москвы комиссия отобрала только несколько экземпляров древних рукописей. Они были направлены в Загорский музей.
       После отъезда членов комиссии начался хаос. Все, имеющее материальную ценность, продавалось с аукциона. Многое было просто расхищено. Затем было получено распоряжение изъять все металлические вещи из храмов, в том числе колокола, могильные памятники и кресты. Весь “металлолом” был отвезен на ближайший металлообрабатывающий завод. Деревянные иконы и иконостасы увезли на переделку в столярные мастерские.
       Большой монастырский колокол, бархатный голос которого был слышен за 12 километров в округе, не прошел в проем колокольни. Проем разломали, и колокол упал, разбившись на куски и попортив лестничную площадку. Содрогание земли и гул от падения большого тяжелого тела были слышны за три километра, в Козельске. Когда разбитый колокол увезли, верующие люди подобрали на память оставшиеся на земле мелкие осколки.
       Затем власти приступили к “очистке территории монастырского кладбища”, окружающего храмы. Чугунные, гранитные, мраморные, каменные и деревянные кресты, памятники, часовни и плиты — все было увезено, а могильные холмики тщательно разровняли, стараясь, чтобы ничто не напоминало кладбища. Нетронутыми остались только деревья да опустевшие, разграбленные и захламленные храмы... Это было в 1928 году. А в следующем, 1929-м, в Козельске одновременно были закрыты семь церквей. Осталась одна, Благовещенская, богослужение в которой совершается и доныне.
       Один небольшой храм, естественно, не мог вместить всех желающих помолиться. Теснота и толчея в нем были ужасные, особенно в большие праздники, когда в храме собирались и жители ближайших деревень, приписанные к городским церквам. По этой причине монашествующие, в большинстве своем, были лишены возможности посещать храм. Для них это была большая скорбь. Оптинских монахов в те дни оставалось немного. Большую часть иеромонахов, назначенных на приходы, сослали. Другая часть разъехалась — уезжали туда, где их никто не знал. В Козельске до конца оставались лишь несколько престарелых иеромонахов во главе с архимандритом да инвалиды: слепые, хромые, горбатые... Из сравнительно молодых были только иеромонах Геронтий, бывший келейник старца Варсонофия, да о.Рафаил, бывший монастырский послушник Родион Шейченко.
       В 1929 (или в 1928) году скончался епископ Михей. Погребение было совершено более чем скромно, так как ни один епископ по разным причинам не приехал на погребение. Похоронили останки владыки Михея на Козельском кладбище.
       Обо всем происходящем в Козельске о.Никона не могли уведомить, но о закрытии церквей ему сообщил о.Геронтий. О.Никон поскорбел, узнав о кончине старца Нектария в 1928 году и владыки Михея. А о закрытии церквей написал такие слова: “А в постигшей вас скорби да утешит вас Господь. Он зрит на сердце и слышит молитву, где бы она ни совершалась...”
       В том же 1929 году новая волна арестов прокатилась по всей стране. Мутные воды этой волны захлестнули и Козельск. В августе, на другой или на третий день после праздника Преображения Господня, были арестованы и заключены в тюрьму все оптинские иеромонахи во главе с архимандритом Исаакием. Нетронутым остался лишь престарелый и больной О.Иосиф (Полевой), который умер в 1932 или 1933 году. Одновременно были арестованы почти все священники козельских церквей, многие монахини (в том числе и матушка Амвросия), а также мирские люди, близкие к церкви. Из Козельска арестованных вскоре отправили в Сухиническую тюрьму, а оттуда — в Смоленск (Козельск в то время входил в состав Смоленской области). В январе 1930 года, после окончания “следствия”, всех заключенных сослали в разные, весьма отдаленные места. Отец архимандрит, братский духовник о.Досифей, бывший казначей о. Пантелеймон и многие другие были сосланы в Сибирь. Там все они и окончили свой земной путь, кроме отца Рафаила, “лишени, скорбяще, озлоблени...” Духовник шамординских сестер о.Мелетий, благочинный о.Феодот и старший “рухольный” о.Макарий вместе с о.Амвросием и другими были направлены в Архангельскую область на “вольную ссылку”. В духовном отношении Козельск опустел совершенно.
       В Архангельск о.Никон и о.Агапит прибыли в июне 1930 года и поселились на частной квартире в деревне Нижнее Ладино, расположенной недалеко от города. Совместное жительство доставляло им обоим великое утешение.
       Неприятным спутником жизни ссыльных была обязанность через каждые десять дней являться в соответствующее учреждение (ГПУ) для регистрации. Но самым, пожалуй, тяжелым условием была обреченность ссыльных на скитальческую жизнь. Трудоспособных посылали в длительные “командировки”, преимущественно в лес, на лесозаготовки, и часто — в болотистую местность, куда ни за какую плату нельзя было найти рабочих. Имеющих же документы о нетрудоспособности по болезни или старости часто перемещали с одного места на другое, стараясь загнать подальше от крупных населенных пунктов, в глухие деревни. Им не давали возможности обжиться на новом месте. В этом отношении жизнь ссыльного никогда не могла быть спокойной, тем более, что перемещение в другую местность было сопряжено с большими затруднениями в смысле транспорта и неизбежных расходов в поисках пристанища. А квартиру ссыльным найти было очень трудно. На них лежала печать изгнания и отвержения, поэтому население Архангельской области, в большинстве своем, относилось к ним недоверчиво, неприветливо, холодно, чуждаясь и отстраняясь, а в отдельных случаях — неприязненно и грубо...
       Недолго длилась совместная жизнь о.Никона с о.Агапитом. Недолго они утешались друг другом. Вскоре опять наступила разлука. В августе 1930 года о.Никона переместили в Пинегу Архангельской области, за 200 километров от центра. С сожалением и невольной грустью покидал о.Никои Архангельск, прощаясь со своим братом и сожителем, с которым он так сблизился и сроднился за годы странствий. Он как бы предчувствовал, что в этой земной жизни они больше не увидят друг друга. О.Агапит оставался пока в Архангельске. О.Никон ехал один...
       В Пинеге и ее окрестностях он долго скитался в поисках квартиры. Наконец ему удалось найти пристанище в деревне Вонга, недалеко от Пинеги, на берегу реки Северная Двина. Здесь он прожил около двух месяцев и затем, уже осенью, вынужден был переселиться в другую деревню — Воспола, за три километра от Пинеги. После неоднократных и зачастую бесплодных расспросов он нашел себе квартиру в доме женщины, которая кроме большой платы деньгами поставила условием своему квартиранту выполнение всех тяжелых физических работ по дому. О.Никон согласился — возможно, потому, что выбирать-то было не из чего. Кроме того, ему, по-видимому, нравилось, что хозяйка старая, одинокая, и поэтому никто и ничто не будет нарушать вожделенной тишины и покоя, которых всегда жаждала его душа.
       Жизнь в Пинежском районе в материальном отношении была еще труднее, чем в Архангельске. Базаров в Пинеге не было совсем, и за деньги невозможно было достать никакие продукты. Их обменивали только на вещи. Овощей, даже картофеля, совсем нельзя было найти даже в обмен на одежду.
       В Пинегу о.Никон ходил часто. По праздничным дням, когда была служба, посещал церковь. Потом он заходил на почту за письмами, деньгами и посылками. Здесь он познакомился со многими людьми духовного звания, разделявшими с ним участь ссыльного бытия. Встретил даже двух оптинцев — иеромонаха Парфения (о.Петр Крутиков), с которым когда-то в дни юности работал в монастырской канцелярии, и скитского иеродиакона Петра, а также его родную сестру, монахиню Валентину (Устюшу), свою духовную дочь. Остальные были из других монастырей, из разных мест страны.
       С наступлением зимы 1930 года о.Никон, доселе не замечавший никаких физических недомоганий, начал чувствовать себя не совсем здоровым. Появилась слабость, быстрая утомляемость, небольшая болезненность во всем теле, а иногда немного повышалась температура. Особого значения он этому не придавал, объясняя все явлениями простудного характера. Так продолжалось до января 1931 года.
       На праздник Рождества Христова, 7 января, о.Никон ходил в Пинегу, в церковь. В этот день был сильный мороз, и в храме было очень холодно (храм не отапливался). С этого дня он стал замечать, что здоровье его не улучшается, а с каждым днем делается все хуже и хуже. Усилилась слабость, температура совсем перестала снижаться до нормальной. Но он все крепился, стараясь не поддаваться подтачивающему его силы недугу. По-прежнему ходил в Пинегу “отмечаться”, посещал церковь, заходил на почту...
       Жизнь о.Никон проводил, по возможности, уединенную. Большинство ссыльных, из-за материальных соображений, поселялись по два или по три человека вместе на одной квартире. О.Никон жил один, мироотреченно. На нем в полной мере оправдывались слова одного святого отца: “Не в уединении тела, но в благостоянии и тишине сердечной иноческое исправляется житие”. Все свободное время о.Никон употреблял на неопустительное, несмотря на недомогание, совершение молитвенного монашеского правила и чтение Священного Писания. Писал ответы духовным чадам и знакомым на их письма, и в ссыльном житии не оставляя своего пастырского долга. Часть дня уходила на приготовление пищи и другие занятия.
       На своей новой квартире в деревне Воспола о.Никон очень скоро убедился в том, что хозяйка его — женщина с характером исключительно сварливым, злым и жестоким. Весьма возможно, что по причине ее тяжелого нрава и невероятных условий в смысле платы за квартиру, не для всех приемлемой, у нее не жил никто. Она скоро учла беспримерное терпение и смирение о.Никона и помыкала им, как своим рабом, как невольником, невзирая на его сан. Она заставляла его делать все, что ей вздумается. Казалось, сам бес вселился в нее, заставляя мучить о.Никона, чтобы испытать его терпение. Она даже запрещала ему принимать посетителей, иногда навещавших батюшку. О.Никон смиренно терпел, беспрекословно выполняя все ее требования.
       По состоянию здоровья, в основном из-за больной ноги с расширенными венами, о.Никон был освобожден от тяжелых работ, и хозяйка его это знала. Присоединившееся заболевание легких сделало его совсем нетрудоспособным. Ему нужен был отдых и покой. Но жестокая хозяйка не хотела верить, что ее квартирант и “батрак” болен. Она не давала ему ни покоя, ни отдыха. Изнемогая от слабости, о.Никон возил на санках воду из колодца, колол, пилил и носил дрова, расчищал и разметал снег, ставил и подавал самовар, колол лучину и делал многое, многое другое... И все это при постоянно повышенной температуре и с больной ногой.
       Отец Петр, живший в соседней деревне Козловке, за три километра от Восполы, наблюдая все эти издевательства и зная, по рассказам других, о тяжелом нраве старухи, не один раз предлагал о.Никону найти квартиру в своей деревне и поселиться вместе с ним. То же советовал ему и о.Парфений, иногда навещавший его. Но о.Никон, верный своему намерению жить только по воле Божией, по-видимому, считал, что испытываемое им послано Самим Господом, и молча уклонялся от подобных предложений. Возможно, что мало зная о.Парфения как человека и как монаха, он не решался по своей воле соединиться с ним на жительство, боясь навлечь на себя еще большие скорби в духовном отношении. Кроме того, его страшила перспектива хождения в Пинегу для отметки за шесть километров во всякую погоду: осенью — в дождь и невылазную грязь проселочной дороги; зимой — в метель, в сильный мороз...
       О своей всецелой преданности воле Божией он неоднократно писал из ссылки разным лицам:

“Веруя в пекущийся обо мне промысел Божий, боюсь направлять по своему смышлению свою жизнь, ибо наблюдал, как своя воля приносит человекам скорби и трудности... Да будет же воля Божия, благая и совершенная! Ей вручаю и себя, и всю жизнь, и всех”.
“Принятие воли Божией мир приносит сердцу моему... Есть желание во всем предаться на волю Божию, не самому, по своему смышлению, располагать свою жизнь. Верую, что Господь пошлет мне именно то, что нужно и полезно мне...”

       По-видимому, к тому времени в нем в полной мере созрело желание принести свою жизнь и всего себя в жертву Богу. В душе своей он как бы взывал “велиим гласом”: “Яко жертву непорочную приими мя, Христе, пожершегося Тебе!”
       Такое благодатное душевное настроение, свойственное людям исключительно высокой духовной культуры, о.Никон стяжал благодаря несомненной, твердой вере в Бога и Его святой промысел. Сердце его горело любовью к Богу нелицемерно. Огонь этой святой любви он возгревал и разжигал неуклонным, точным исполнением заветов Христовых, со дней юности своей работая Господу Богу всегда, везде, во всякое время и на всяком месте. И в тюрьме, и в концлагере, и в ссылке, несмотря ни на какие обстоятельства, духовный рост его продолжался, не ослабевая и не колеблясь. Он невидимо восходил по лестнице духовного совершенства все выше и выше, стремясь достигнуть единственной цели своего восхождения — прийти “в меру возраста исполнения Христова”.
       Однажды, на второй или третьей неделе Великого поста, приблизительно в начале марта, о.Никон вышел из дома убрать слежавшийся за зиму снег. Немного поработав лопатой, он вдруг почувствовал сильную слабость и боль во всех венах — от живота до пятки больной ноги. Возвратясь домой, он положил компресс и измерил температуру. Термометр показал 40 градусов. В ноге от сильного физического напряжения произошло кровоизлияние. О.Никон слег в постель. На другой день температура снизилась, вены перестали болеть, кровоизлияние рассосалось, но на его месте открылась рана. Вечером в тот же день о.Никон почувствовал сильное колотье в груди и озноб. Температура вновь поднялась до сорока градусов.
       Долго лежал он больным, больше трех недель. Кто его обслуживал в это время, неизвестно. Возможно — никто. Неизвестно также, навещал ли кто-нибудь его во время болезни. По-видимому, нет, потому что, немного оправившись, о.Никон на шестой неделе Великого поста, в конце марта, уже ходил в Пинегу “отмечаться”, и на почте, где он стоял в очереди за письмами и за деньгами, его увидел О.Петр. Здороваясь с о.Никоном, он сразу заметил резкую перемену в его лице. Перед ним стоял совершенно больной человек, едва державшийся на ногах. На вопрос о состоянии здоровья о.Никон коротко ответил: “Совсем разболелся... Иду в больницу...”
       В Пинежской районной больнице врач, поспешно выслушав о.Никона, подтвердил диагноз кемского врача — туберкулез легких, или чахотка.
       — Скоротечная?— спросил о.Никон.
       — Нет, — буркнул в ответ врач, — но положение серьезное... Далеко зашел процесс.
       Один Господь знает, как, с каким невероятным усилием воли, превозмогая изнурительную слабость и боль в ноге, прошел о.Никон обратный путь из Пинеги до своей квартиры. В полном изнеможении он повалился на свое жесткое ложе.
       Между тем его бесчеловечная хозяйка узнала о том, что он болен туберкулезом. Убедясь, что “батрак” ее заболел серьезно и, возможно, надолго (до этого она не верила в его болезнь, считая это притворством), она, вместо того, чтобы оказать ему хотя бы минимальное человеколюбие и дать покой и отдых, начала выгонять его из дома. Зимой, в мороз, больного человека!
       — Иди куда хочешь... Ты мне больной не нужен, — кричала она. — Ко мне здоровые люди просятся, они будут мне все делать. Мне больные не нужны. Мне нужно, чтобы работать могли, а не лежать. Еще заразишься от тебя, чахоточного... А если помрешь, что я буду тогда делать?.. Уходи, уходи... Куда хочешь, уходи...
       Разъяренная, она влетела в его комнату и, сбросив на пол соломенный тюфяк и одежду, вынесла кровать.
       Положение о.Никона было безвыходное. Он до такой степени чувствовал себя плохо, что идти не мог никуда. И вновь пришли ему на память неоднократно вспоминаемые в дни своих скитаний и злостраданий молитвенные слова дорогого старца Варсонофия, его тихая келья в Оптинском скиту, благословляющая десница, опустившаяся на склоненную голову юного послушника Николая: “Господи, спаси раба Твоего сего, Николая! Буди ему Помощник! Защити его, когда он не будет иметь ни крова, ни приюта...”
       Приблизительно в это время в соответствующем учреждении проводилась очередная сортировка ссыльных — их перегоняли дальше. О.Никон числился в этом списке, но по болезни временно был оставлен на месте.
       В Лазареву субботу, 22 марта, О.Петр, тоже намеченный на переселение, пришел к о.Никону навестить его и проститься. Войдя к нему, он увидел такую картину: больной о.Никон, в ватном подряснике, шапке и валенках лежал на двух табуретах. В голове у него лежал вещевой мешок со всеми пожитками, прислоненный к стене.
       — Что это значит? — спросил ошеломленный О.Петр.
       — А это значит — “вылетай, куда хочешь”,— ответил о.Никон, в изнеможении опуская голову на мешок.
       Доселе уклонявшийся от предложений О.Петра жить вместе, на этот раз, видя безвыходность своего положения, о.Никон сам начал просить его об этом. О.Петр, конечно, с радостью отозвался на его просьбу, спешно пошел обратно в свою деревню, быстро нашел квартиру, взял лошадь у знакомого крестьянина и приехал за больным. В этот день, несмотря на конец марта, был крепкий мороз, и дул сильный, порывистый, пронзительный ветер. Отец Никон продрог, пока доехал до своего нового и последнего жилища...
       На новой квартире, окруженный заботами и попечением О.Петра, о.Никон прожил недолго. Болезнь то ослабевала, то прогрессировала. Матушка Амвросия и другие пытались было облегчить страдания о.Никона, но так и не смогли. Болезнь брала свое. В мае здоровье о.Никона сильно ухудшилось. Температура доходила до сорока градусов, появились кашель и одышка, аппетит пропал. Задыхаясь и обливаясь потом, он метался в постели. “Нечем дышать! Дайте воздуха! Дайте хоть немного, — шептал он, изнемогая. А когда чувствовал себя немного лучше, тихо молился. — Господи, помилуй!.. Господи, помоги!..”
       Отец Никон часто причащался. Причащали его игумен Вифанского скита о.Паисий и архимандрит Никита.
       В последние недели своей жизни он усиленно молился о ниспослании ему христианской кончины.
       25 июня (по ст.ст.) 1931 года батюшка Никон на 43-м году жизни мирно почил о Господе, приобщившись в этот день утром Св.Христовых Тайн.
       Так мученически закончил свой путь воин Христов иеромонах Никон (Беляев), всецело посвятивший себя служению Богу и людям.
       Погребен о.Никон в далекой Пинеге.
       Обратим к нему свое молитвенное воззвание:
       “Предстоя престолу Божию, яко един от избранных, помяни в святых своих молитвах и нас, недостойных, чтущих память твою, отче наш Никоне, приснопамятный!”

Предыдущая | Содержание

Господи, просвети ум наш светом разума Твоего

главная
иконы
книги
видео
аудио

Господи, просвети ум наш светом разума Твоего

главная иконы книги видео аудио

главная
иконы
книги
видео
аудио