РУССКАЯ СИМФОНИЯ

НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ СЕДОХОМ И ПЛАКАХОМ...

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ШОК не мог не ска­заться на русском самосознании. В значи­тельной части общества шел процесс пере­смотра своих убеждений. В советской России он искусственно стимулировался террором, голодом, информационной блокадой населе­ния и оголтелой, воинствующей богоборче­ской пропагандой властей. Однако почти в той же степени (только, конечно, в ином направлении) измене­ния в мировоззрении коснулись и русской эмиграции.

Первым делом они затронули русских западников. После того, как развитие западничества в России закончилось катаст­рофой, а за рубежом русские люди смогли увидеть этот вожде­ленный ранее Запад без прикрас — оно практически прекратило свое существование в качестве самостоятельной основы религи­озных, философских, исторических и литературно-художествен­ных мировоззрений.

Даже Бердяев говорил о том, что марксизм первоначально возник в России как "крайняя форма западничества".

Конечно, западничество не исчезло, ибо не исчезли (наобо­рот — усилились) мировые силы, поддерживавшие и питавшие его в России на протяжении долгих лет. Но утеряв свою преж­нюю привлекательность для интеллигенции, откровенное запад­ничество практически полностью выродилось в политическую идеологию, не отягощенную лишней "философией". Идеологию, которая преследовала практические цели: поддержку всех меро­приятий международной закулисы по удушению России и созда­нию на континенте сверхнациональной власти.

В этом состоянии российское западничество пребывает и до сих пор. Только чудовищным невежеством масс, навязанным русскому обществу десятилетиями тотального "промывания мозгов" и информационным террором "демократических" средств массовой информации, можно объяснить тот факт, что эта давно "протухшая" идеология оказалась столь привлекательной и действенной в руках "архитекторов перестрой­ки".

Немногочисленные оставшиеся за рубежом политики-запад­ники или призывали "не проглядеть позитивного начала в рево­люции", разумея под ним разрушение исторической, "деспотиче­ской" России, или занимались интеллектуальным обеспечением масонской идеологии Лиги Наций. Этому совершенно не проти­воречит тот факт, что значительная часть эмиграции надеялась с помощью западных держав тем или иным способом восстано­вить в России национальное правительство. В этом случае Запад рассматривался лишь как служебное политическое средство, тем более, что и Советский Союз многими воспринимался только как Русская земля, завоеванная и оккупированная оголтелой бого­борческой, антирусской, сатанинской силой.

Такой взгляд на события для "новых западников" был тоже неприемлем. Передовой Запад, с их точки зрения, должен был теперь стать опорной базой для создания интернационального сверхгосударства. "Русский" профессор-эмигрант А. Н. Мандель­штам, писал, например: "Нам кажется, что человечество идет к следующей схеме будущей конструкции мира.

1.  Союз всех народов, ведающий общими интересами всего человечества;

2.  В пределах этого союза большие группировки государств, связанных общими интересами;

3.  Наконец, отдельные автономные государства в пределах каждой группы народов, в компетенцию которых входит защита чисто местных государственных интересов" (1).

В русском зарубежье уже в 1920 году выделилась группа, активно поддерживавшая такие идеи. Она получила название "Российского общества лиги народов", выпустила в свет свою программу-воззвание и объявила, что "с особенною силою наста­ивает на том", чтобы "демократические основы" стали обязатель­ными для всех государств и чтобы международные организации "осуществили всеобщее разоружение и обладали реальной силой для приведения в исполнение своих решений" (2).

Строго говоря, после Октябрьской революции западничество вообще вряд ли может быть отнесено к течениям собственно русской мысли. Оно до сих пор представляет собой не столько явление нашего национального самосознания, сколько инстру­мент его искажения и разрушения. Но если отвержение "класси­ческого" западничества русским сознанием после революции можно считать свершившимся фактом, то его скрытое влияние в той или иной мере продолжало проявлять себя довольно ак­тивно.

Проводниками такого влияния в разной степени стали пред­ставители либерального крыла русской эмиграции. Учитывая ее крайнюю пестроту, все эти терминологические определения, ра­зумеется, весьма условны, но все же очевиден тот факт, что многие русские мыслители за рубежом — от Бердяева и о. Сергия Булгакова до Лосского и Федотова, — несмотря на значительную разницу во взглядах, несли на себе "родимые пятна" западниче­ского мировоззрения.

Часто вполне благонамеренные и по-своему патриотичные, все они болели страшной родовой, наследственной болезнью русской интеллигенции: интеллектуальной гордыней, лишаю­щей человека способности смиренно и благоговейно восприни­мать тысячелетний церковный опыт выстраданного и прочувст­вованного христианского мироощущения. Для них истинная, духовная, "небесная" Россия так навсегда и осталась тайной за семью печатями, а понятие "Святая Русь" — принадлежностью старинных былин и народных сказок.

В их произведениях здравые мысли причудливо перемешаны с явными заблуждениями. Будь то о. Сергий Булгаков с его софианским еретичеством, или "рыцарь свободы", "нецерковный христианин" Бердяев, — высказывавший порой откровенно ан­тихристианские мысли, или кто другой — неспособность отре­шиться от своего интеллигентского (а у многих — марксистско­го) прошлого неизменно давала себя знать. При этом чуть ли не единственной, объединяющей их всех чертой являлось неприя­тие, отторжение идеи русского богоизбранничества в ее класси­ческой церковной форме, понять которую им просто не было дано.

"Духовный провал идеи Москвы как Третьего Рима, был имен­но в том, что Третий Рим представлялся как проявление царского могущества, мощи государства, сложился как Московское царст­во, потом как Империя, и, наконец, как Третий Интернационал",— писал Бердяев. — "Идеология Москвы, как Третьего Рима, способствовала укреплению и могуществу московского государ­ства, царского самодержавия, а не процветанию церкви, не воз­растанию духовной жизни. Христианское призвание русского народа было искажено"... "Желание царя было законом для архи­ереев и в церковных делах. Божье воздавалось кесарю... Понима­ние христианства было рабье. Трудно представить себе большее искажение христианства, чем отвратительный Домострой" (3).

Вот уж, воистину, с больной головы — на здоровую! На самом деле как раз "трудно представить себе" утверждения, более дале­кие от истинного положения вещей! Впрочем, подобных авторов это всегда мало смущало. Для них, как часто это бывает в вопро­сах религиозных, непреодолимым препятствием на пути духов­ного возрастания стала проблема личного подвижничества, цер­ковного послушания. Ведь для того, чтобы воспринять благодат­ный опыт, лежащий в основании зрячей, живой веры, человек должен совершить немалый внутренний труд, уготовить себя к этому шествием по пути подвижнической борьбы с грехами и страстями в собственном сердце.

Многим такое оказалось не под силу. Избегая тяжких душев­ных трудов, они предпочитали просто хаять то, чего не могли понять. Знаменитая лиса из басни Крылова говорила в таких случаях: "Зелен виноград!" На самом же деле несозревшими для принятия истин веры оказались души тех, кто упорно  не желал подклонить выю своего высокоумия и своеволия под иго церков­ного увещевания, вразумления и послушания...

Несколько особняком стоит в русской эмиграции так называ­емая "школа евразийцев". Она возникла в 1921 году одновремен­но (хоть и независимо) с выходом в Праге знаменитого сборника "Смена вех", выдвинувшего программу примирения с русской революцией. Один из авторов такой программы прямо писал: "Мы... признаем, что проиграли игру, что шли неверным путем, что поступки и расчеты наши были ошибочны" (4).

Те же идеи проскальзывали и у евразийцев. В целом, конечно, движение евразийства исходило из вполне благонамеренных на­чал: необходимости объективного, взвешенного анализа причин и последствий крушения исторической России; желания найти и в советской мрачной действительности исторически преемствен­ные по отношению к русской жизни черты; понимания того, что революция, как это ни печально, есть свершившийся факт и что "это надолго". И все же недосказанность и некоторая размытость идеологии, отрицание — весьма резкое — дореволюционных по­рядков в России и стремление хоть как-то примирить эмиграцию с "советской" действительностью давали основание злым языкам третировать евразийство как "православный большевизм" или "плод незаконной связи славянофильства и коммунизма".

Кроме того, разоблачение некоторых приверженцев движения в их тайных связях с ОГПУ давали повод для подозрений в подконтрольности самой школы спецслужбам советской России. Но все же в евразийстве были и конструктивные, здравые черты.

"Евразийцы — православные люди. И Православная Церковь есть тот светильник, который нам светит", — заявлял П. Н. Савицкий, признанный глава движения. "Евразийство стоит на почве православия, исповедуя его как единственную подлинную форму христианства, и признает, что именно в качестве единст­венной истинной веры Православие и могло сыграть в русской истории роль творческого стимула", — вторил ему князь Н. С. Трубецкой, один из наиболее универсальных мыслителей русского зарубежья. Несомненной истиной являются утвержде­ния евразийцев о том, что "коммунистический шабаш наступил в России как завершение более чем двухсотлетнего периода евро­пеизации", что "из опыта коммунистической революции вытека­ет некоторая истина, одновременно новая и старая: здоровое социальное общежитие может быть основано только на нераз­рывной связи человека с Богом, религией; безрелигиозная госу­дарственность должна быть отвергнута" (Савицкий).

Однако главного в русской жизни евразийцы понять не смог­ли. Бесперспективным оказался сам путь, по которому они по­шли — путь поисков объединяющих, системообразующих фак­торов государственности, народности и разгадку судьбы России в отвлеченных этнокультурных, географических началах (отсюда и само название — евразийство). Своеобразие и уникальность русской истории есть следствие причин духовных, результат особого служения, возложенного Промыслом Божиим на наш народ. Эти причины и это своеобразие ни в коем случае не сводимы ни к географическим, ни к этническим, ни к культур­ным, политическим или любым другим факторам российской действительности (5).

Искать разгадку русской судьбы в особенностях ее географи­ческого, геополитического или этнокультурного положения на евразийском материке — дело заведомо бесплодное. Оно чревато многочисленными соблазнами, ибо манит миражами "особой роли" России в "континентальной" линии развития человечества, а русское самосознание традиционно быстро откликается на лю­бой мессианский зов.

Неудивительно, что сегодня евразийство как бы приобрело в России "второе дыхание". После развала советской империи и краха коммуни­стического мировоззрения патриотическое русское движение ищет опо­ры для своего стихийного державного сознания вне догм "исторического материализма". Трудно винить современных патриотов за то, что духов­ные ценности русской жизни пока многим из них недоступны в своем полном объеме. Отсюда приверженность евразийству — оно проще и понятнее православно-патриотического мировоззрения. Это болезнь роста. Как этап развития современного русского самосознания, с трудом возвращающегося на свою духовную родину— в Церковь, она не столь и страшна. Но будет ужасно, если патриотическое движение остановится на этом в своем развитии.

Все это не позволяет говорить о подлин­ной конструктивности евразийского мировоззрения в целом. Оно "отказывается от причастности к стержню русской истории, — сказал М. Назаров (один из участников четвертого всезарубежного съезда русской молодежи) уже в 1990 году, — и отходит от христианского понимания судеб мира в географическое толкова­ние"... (6).

Не менее напряженно и активно, чем евразийцы, пытались осмыслить произошедшее с Россией и в правых, консервативных кругах русского зарубежья. Трагедия этого направления в рус­ском самосознании заключалась в том, что оно не имело в обозримом будущем никаких практических перспектив. Одни надежды сменялись другими, но богоборческий режим в СССР продолжал свое существование год за годом, десятилетие за де­сятилетием, лишь крепчая и усиливаясь. Казалось, нет в мире силы, способной сокрушить этот мрачный колосс, простерший после победы во второй мировой войне свою власть на половину Европы и достигший экономической и военной мощи, которая позволяла ему влиять на события в самых отдаленных уголках земли.

Природа человека требует деятельности. Устоять в вере — просто "устоять" — во все века было делом самым сложным, глубинным содержанием всякого рода христианского подвижни­чества. Стояние "под куполом и крестом" и стало содержанием мучительного, изнуряющего подвига для тех русских людей, которые в Православной России видели единственно возможную форму существования своего народа и не позволили себе увлечь­ся новизной всякого рода "переосмыслений" русского служения, требовавшими в обмен на подаваемую ими иллюзорную историческую перспективу отречения от коренных начал русского на­ционального самосознания.

Но это не значит, что русская консервативная мысль спала. Нет, она продолжала жить своей напряженной внутренней жиз­нью, мучительно переживая все произошедшее со страной и народом.

"В чем заключались наши заблуждения? Почему в прах рас­сыпались все наши начинания? Почему четырехлетняя, само­отверженная борьба белых армий окончилась скорбным исхо­дом?" Эти вопросы были у всех на слуху. Однако далеко не у всех доставало мужества дать на них честные, нелицеприятные отве­ты, как сделал это, например, барон А. В. Меллер-Закомельский уже в 1923 году.

"Страшную внутреннюю болезнь мы пытались лечить наруж­ными средствами, - написал он. — Мы боролись с большевизмом как с явлением политическим... Но в глубокой скорби о своем бессилии, в горестном изгнании и оторванности от родной земли многие из нас поняли, наконец, что большевизм есть лишь острый кризис вековой болезни духа влюбленной в Запад русской интеллигенции...

Мы пренебрегли своим родным культурным богатством, пре­небрегли великой сокровищницей нашей родной Церкви и беше­но помчались по пути "прогресса" к миражу земного рая, к антихристову царству социализма. Многие из нас поняли, нако­нец, что мы сами были заражены тою же болезнью, от которой хотели излечить Россию, с той лишь разницей, что в нас она протекала в ползучей, скрытой форме, а в большевизме она прорвалась бурно и страстно.

В ужасе мы отвернулись от страшных язв большевизма, в ужасе бросились прочь от одержимых бесами. И в нашем слепом, рефлекторном порыве к спасению мы не ощутили своей собст­венной немощи, своей духовной нищеты. Мы поняли слишком поздно (и сколь многие из нас не поняли и до сих пор), что у "бесноватых", которых мы бросились усмирять, было какое-то отчаянное, заблудшее искание истины, что в нем они обладали своей внутренней правдой и силой, которых не имели мы.

Отрицательный, дьявольский, планетарный порыв больше­визма победит лишь равный или превосходящий своей широтою идеал положительный. Антихристианский социализм-комму­низм есть явление религиозное, и только религиозным подъ­емом христианской веры возможна над ним победа. Смиренно сокрушаясь о немощи своей, в сострадании и покаянии, в любви к заблудшим своим братьям будем искать истинный путь к исцелению. Не кованный ненавистью и местью меч, а меч-крест, светлое знамение Христово — "сим победиши" — даст нам силу победы. Разрушительный пафос отвергших Христа бесноватых победим созидательным пафосом боговдохновенного зодчества.

Но мы оказались недостойными поднять Крест Господень и, не победив дьявола духом своим, не могли победить его земного воинства. Сами зараженные злом, мы зла победить не смогли, мы были "раздавлены царством". Но в муках своих грехов и заблуждений, в покаянном страдании, верю — мы обретем силу победы. Будем верить, что пройдя через годы ужасных гонений, падая и поднимаясь, закаленная в борениях, очищенная искупи­тельной мукой своей, мученическая Православная Церковь Рос­сийская встанет осиянная благодатью и явит миру свет, который разгонит тьму...

На распутьях духовной жизни соблазняют страшные призра­ки. Уже предреволюционное русское творчество, стоявшее на грани великих исторических свершений и потому, может, осо­бенно интуитивно восприимчивое, полно этой жуткой призрач­ностью. Во всем чувствуется какой-то ужасный подмен. Русское религиозное сознание мучится страшным вопросом: где Христос и где антихрист?.. Нам не дано больше "быть ни там, ни тут". В последней борьбе Христа и антихриста каждый должен сделать свой выбор или обречь себя на небытие. Ибо дано нам видеть и уразуметь, что через мертвые пустыни безбожия, по окро­вавленным камням революций, шествует отвергшее Христа че­ловечество к миражу земного рая — к антихристову царству...

И не полемическим отрицанием иудаизма и отравленной им Европы, не административными мерами, ограждающими госу­дарство от еврейского засилия, одержим мы окончательную по­беду. Каждый из нас должен осознать то великое сокровище, которым мы обладаем во Христе и Его Православной Церкви, то огромное культурное богатство, которое сокровенно таится в недрах русского духа и, не оборачиваясь на меркнущий Запад, с верою приступить к боговдохновенному зодчеству подлинной христианской России. Воздвигнув твердыню Веры, не убоимся зла" (6).

К этому вряд ли можно что-либо добавить. Такое убеждение русская православная эмиграция пронесла через десятилетия изгнанничества. "Всякому разумному верующему русскому че­ловеку должно быть совершенно ясно, — говорил в 1968 году архиепископ Аверкий, бесспорный духовный лидер русского за­рубежья, — что если первое Смутное время продолжалось всего лишь 15 лет, а нынешнее второе, во много раз более страшное, Смутное время длится уже свыше 50 лет, и до сих пор нет пока и не видно никакого просвета, то это только потому, что нет прежней горячей веры в русских людях, нет настоящего искрен­него покаянного чувства, нет подлинной действенной молитвы и должного упования на помощь свыше...

Неверие, безбожие, нравственная нечистоплотность и распу­щенность, нигилизм и космополитизм, небрежение и презрение ко всему исконно родному и святому — все это должно стать совершенно чуждым душе русского человека, если он действи­тельно хочет видеть Родину воскресшей к новой жизни" (7).

Предыдущая | Содержание | Следующая